Мы здесь живем. Том 2

Я рассчитал, что я (если мне суждено освободиться) выеду с четвертой партией. И с нетерпением и тревогой ждал этого.

Но вот дней за шестнадцать до освобождения меня вызывают в штаб прямо с развода, не выпустив на работу.

И опять тревога — неужели новый срок?

В присутствии Сирика и при его личном участии меня раздели догола. Тщательно перещупали каждую складку в моей одежде.

Мозг сверлит навязчивая мысль: срок! срок!

Отказываясь что-либо мне объяснить, Сирик велит трем надзирателям вести меня в барак. Сам он шел рядом со мной. В бараке Сирик и его служаки наводят такой порядок, что ко мне не то что никто подойти, но и словом обмолвиться не может. Но мне-то терять нечего и бояться некого, и, пока я собираю по приказу Сирика свое барахлишко и постель, говорю зэкам в бараке о происходящем. Сначала Сирик пытался меня заставить собираться молча, но я послал его подальше, сказав:

— Я пока что не подследственный и даже не свидетель!

Видя, что меня ему не унять, он выгнал всех зэков из барака.

И вот я, навьюченный постелью и своим лагерным скарбом, уместившимся целиком в наволочку, под конвоем Сирика и трех надзирателей снова на вахте в пустом кабинете.

Первым делом отбирают и тщательно обыскивают постельные принадлежности. Обыскав их, зовут из коридора каптерщика, которого вызвали заранее, и велят ему их забрать. Каптерщик уходит. И меня вновь обыскивают. Я завожусь:

— Ведь только что сами же обыскивали! Неотступно были все время при мне! Делать нечего?

— А я и сам себе не верю, — грубо пытается шутить Сирик.

Голый стою в углу кабинета. Прощупав какую-нибудь тряпку из моей одежды, кидают ее мне, и я надеваю. Так постепенно я превращаюсь из Адама в современного человека-зэка.

У меня в вещах были кое-какие записи, копия приговора и обвинительное заключение по последнему делу. Сирик все это забрал и заверил, что не вернет мне. Мои протесты ничего не дали.

Мне велели выходить за вахту, но я требовал вернуть хотя бы копию приговора. В ответ меня схватили за руки и вытащили в предзонник. В нем уже находилось человек семь зэков с вещами. Все они ехали освобождаться, но, в отличие от меня, сроки у них кончались через два-три дня. Многие из них знали, что я тоже освобождаюсь. Когда они увидели, что надзиратели вместе с Сириком силком вытаскивают меня из зоны, им было смешно; они острили, что, мол, человека насильно выгоняют из лагеря.

Да, редкое явление!

Пробыли мы в предзоннике минут тридцать.

Потом появились Медведько и начальник спецчасти с пачками наших личных дел.

Начали сверять нас всех с формулярами дел. Когда дошла очередь до меня, я стал требовать, чтобы мне вернули мои записи и тем более приговор и обвинительное заключение.

Начальник спецчасти был удивлен, что у меня изъяли приговор, и вопросительно уставился на Медведько с Сириком.

— А зачем тебе они? — прикидываясь удивленным и непонимающим, спросил Медведько.

— Но они мои и могут мне понадобиться. К тому же вы не имеете права их отбирать.

— Ни за чем тебе они, — отвечал Медведько. — Освободят тебя и без них.

— Я без приговора и обвинительного никуда не поеду! Отдайте!

— Ничего, конвой справится с любым.

— Верните приговор!

— Не получишь! Если кому потребуется, напишет запрос, и ему вышлют. А тебе он ни к чему!

Сколько уже раз попирали твое законное право и топтали сам закон, издевались и смеялись над ним. Можно ли к этому привыкнуть? Можно ли с этим смириться? Признать нормой государственной власти? Мой жизненный опыт говорит мне, что для подавляющего большинства моих соотечественников, так называемых советских людей, можно.

Но у меня лично не получается.

И вот мы уже в единственном вагончике, прицепленном к дрезине. Этот вагончик — такой же вагонзак, разновидность «Столыпина». Разделен на две камеры: одна большая — для зэков, вторая поменьше — для конвоя с собакой. Их разделяет сплошная стенка-решетка. У нас есть и окно с решеткой. Да и у конвоя обе двери открыты, и нам сквозь перегородку виден Урал в зелени.

Несколько часов едем по старой, плохо поддерживаемой узкоколейке. Хотя скорость и очень маленькая, но из-за скверного состояния дороги вагончик наш так трясет и кидает из стороны в сторону, что кажется, что мы едем не по железной дороге, а по таежной просеке, то и дело наскакивая на невыкорчеванные пни. За те несколько десятков километров, что мы проехали от Красного Берега до Сима, я насмотрелся на всякие виды и пейзажи Северного Урала. Есть места, на многие километры обезображенные давней сплошной вырубкой тайги. Впечатление от таких мест жуткое, и становится стыдно за человека перед его матерью-природой. Эти вырубки еще 1930-1940-х годов иногда тянутся вдоль дороги, но больше простираются в глубь тайги, уходя за сопки и скрываясь за горизонтом. Необозримая пустошь обезображенной природы!

Но есть и места, почти не тронутые человеческим присутствием. Они покоряют своей первозданностью.

Эти контрасты, так быстро меняющиеся, не суровое ли предупреждение и предостережение обезумевшему от своего кажущегося всесилия над природой человечеству?