Мы, животные

А после этого — после того, как мы оставили свое маленькое состояние звенеть в горсти этой дамы, — мы понеслись домой, там повалили Ма на диван, задрали ей блузку, принялись целовать ее в живот и фыркать в него, в такой худой теперь и туго натянутый, где тут поместишься, — и спрашивали: «Наша тебе сделала больно?», зная, что когда-то там жили, в животе у Ма, до того, как все трое стали вместе, до того, как стали братьями.

А Ма? Она ни о чем не спрашивала, просто позволила подтащить себя к дивану и повалить на спину, навзничь, она со смехом сдалась, наша Ма, просто капитулировала, подняла руки вверх, она ничему не сопротивлялась.

Лина

Папс исчез на какое-то время, и Ма перестала ходить на работу, перестала есть, перестала нам готовить, перестала спускать окурки в унитаз, давала им копиться в пустых бутылках и чайных чашках; мокрые сигаретные окурки засорили раковину. Перестала спать в своей кровати и стала ложиться на кушетку или на пол, а то даже спала за кухонным столом, голова на одной руке, а другая свисает почти до линолеума, на котором вокруг — скопления окурков, пустые пачки и кучки пепла.

Мы ходили на цыпочках. Мазали содовые крекеры арахисовой пастой, ели тонкие спагетти с растительным маслом и тертым сыром. Доставали из глубины холодильника давно позабытые там продукты — например, апельсиновый мармелад «Гарри энд Дэвид» с кусочками кожуры внутри, похожими на мушек в янтаре. Готовили себе хлебный фарш из полуфабриката, поливали белый рис соевым соусом или кетчупом.

Позвонила Лина, контролер Ма на пивзаводе, выяснить, в чем дело.

— Шесть смен подряд, — сказала она. — Что там у вас происходит?

Вокруг нее гудели и лязгали механизмы. Звон бутылок, которым было тесно на конвейере, резал ухо.

— Вы о чем? — спросил я.

— Громче говори, мой милый! — прокричала она. — Адский шум тут у нас.

— Вы о чем?

— О том, что у нас тут шумно! Я тебя почти не слышу. Ладно, черт с вами. Придется зайти и глянуть своими глазами.

В трубке стало тихо, и я стал ждать длинного гудка, а потом — другого звука, который означает, что ты забыл дать отбой.

Лина явилась прямо с завода, даже длинный белый рабочий халат не сняла, защитные очки сдвинула на лоб. Она родилась в Китае и была очень большая вверх и вширь, с высокими скулами, которые выпирали под глазами, как рукоятки.

— Какая огромная, — сказали мы ей. — Вам сюда не влезть. О потолок башкой трахнетесь.

Мы попытались закрыть перед ней дверь, но она надавила, вошла и, подняв ногу, показала на ботинок.

— Без них я поменьше ростом.

Снимая халат, она начала говорить о том, что есть район Китая, где все женщины так сложены.

— Настоящие кадиллаки, — сказала она со смехом и развела в стороны свои большие руки, чтобы наглядно показать величину. Она протянула нам магазинный пакет из плотной бумаги и наклонилась расшнуровать ботинки.

— Только не открывайте сразу, — сказала она. — Поставьте на кухонный стол и дуйте за матерью, где она там прячется.

— Она спит, — буркнул Манни.

Ни в какую кухню мы продукты не понесли. Вытряхнули все на ковер общей комнаты и набросились на хлеб и сыр, запихивали еду в рот горстями, пили молоко прямо из пакета и все трое нахально смотрели Лине прямо в глаза. Она блеснула в нашу сторону своими широкими, длинными лошадиными зубами. Ботинки кинула в угол.

— Потише, не торопитесь, — сказала она. — А то подавитесь. Товарищ! — прогремела она, перешагнув через нас, и Ма прибежала бегом, кинулась Лине в могучие объятия и, плача, зарылась лицом в ее шелковистые черные волосы.

Лина постояла так некоторое время, потом полезла в карман халата, вытащила бумажную салфетку, взяла лицо Ма в руки и вытерла его, заводя пряди волос ей за уши. Мы сидели на полу в каком-нибудь шаге от них, и чем дольше Лина там стояла, ласково приводя Ма в порядок, тем меньше внимания мы обращали на еду. А потом Лина принялась обцеловывать Ма маленькими мягкими поцелуями, все лицо ими покрыла, даже нос и брови. Потом прижала губы к губам Ма и держала их так, мягкие и неподвижные, и никто — ни я, ни Ма, ни Джоэл, ни Манни, никто — не проронил ни слова. Говорить было нечего.

Другая саранча

Мы зашли в сад Старика и стали угощаться. У Старика была высокая живая изгородь, а вела к нему грунтовая дорога, почти непроходимая для наших велосипедов — вся в ухабах и рытвинах. Но мы одолели дорогу, продрались сквозь изгородь, зашли в сад и стали угощаться. Кусали, топтали, мусорили, а когда подняли головы, Старик смотрел на нас с веранды, просто смотрел.

— Животные, — прошипел он. Вид был такой, что сейчас плюнет. — Саранча.

Нам стало перед ним стыдно. Он был очень старый.

— Это ваш сад? — спросил Манни. Джоэл выпустил из руки помидор, потом вытер рот тыльной стороной ладони.