Мы - живые

— …Кира, я… я боюсь… я не знаю, почему. Это бывает лишь временами, но я так испугана… Что же с нами со всеми будет? Вот что меня пугает. Не сам даже вопрос, но то, что это — вопрос, который никому нельзя задать. Ты задаешь его и наблюдаешь за людьми, ты видишь их глаза и понимаешь, что они чувствуют то же самое, так же боятся, как и ты, и ты не можешь спросить их об этом, но если спрашиваешь, то они все равно не могут это объяснить… Знаешь, мы все изо всех сил стараемся не думать, не думать о том, что будет через день, а иногда, через час… Знаешь, что я думаю? Я думаю, что они намеренно делают это. Они не хотят, чтобы мы думали. Вот почему мы так вкалываем. А так как остается еще немного времени после того, как мы отработали весь день и отстояли в нескольких очередях, то поэтому нам еще нужно посещать всякие общественные мероприятия, а потом, еще эти газеты. Ты знаешь, что меня на прошлой неделе чуть не уволили из клуба? Меня спросили о новых нефтяных месторождениях около Баку, а я не знала об этом ни слова. Зачем мне знать о каких-то новых нефтяных месторождениях около Баку, если я хочу лишь зарабатывать себе на пшено, рисуя эти позорные плакаты? Почему я должна выучивать наизусть газеты, словно стихи? Конечно, мне нужен керосин для примуса. Но значит ли это, что для того, чтобы иметь керосин и готовить кашу из проса, я должна знать имя каждого вонючего рабочего на каждом вонючем месторождении, где добывают керосин? Два часа ежедневного чтения новостей государственного строительства ради пятнадцати минут стряпни над примусом?.. И мы ничего не можем поделать с этим. Если попытаемся, то будет еще хуже. Возьми вот Сашу, например… О, Кира! Я… я так боюсь! Он… он… Что ж, мне нет смысла врать тебе. Ты знаешь, что он делает. У них какая-то секретная организация, и они думают, что могут свергнуть правительство. Освободить людей. Это — его долг перед людьми, говорит Саша. А я и ты знаем, что любой из тех самых людей был бы только рад продать их всех ГПУ за лишний фунт льняного масла. У них там всякие тайные собрания, и они печатают что-то и распространяют на фабриках. Саша говорит, что нельзя ждать поддержки из-за границы, мы должны сами бороться за свою свободу… Ох, что я могу сделать? Я бы хотела остановить его, но у меня нет на это права. Но я знаю, что его поймают. Помнишь тех студентов, которых сослали в Сибирь прошлой весной? Их были сотни, тысячи. Ты больше не услышишь ни об одном из них. Он — сирота, и у него нет ни одной родной души в мире, кроме меня. Я попытаюсь остановить его, но он не будет меня слушать, и он прав, но ведь я люблю его. Я люблю его. Его когда-нибудь сошлют в Сибирь. Какой во всем этом смысл? Кира! Какой смысл?

* * *

Саша Чернов обогнул угол улицы, спеша домой. Стоял темный октябрьский вечер, и маленькая рука, которая схватила его за ремень пальто, казалось, появилась ниоткуда. Потом он заметил шаль, наброшенную на волосы, и пару глаз, глядящих на него, огромных, немигающих, испуганных.

— Гражданин Чернов, — прошептала девочка, ее дрожащее тело прижалось к его ногам и не пускало его, — не ходите домой.

Он узнал дочку своей соседки. Он улыбнулся и погладил ее по голове, но инстинктивно шагнул в сторону, в тень стены.

— В чем дело, Катя?

— Мама сказала… — выпалила девочка, — мама приказала мне сказать вам, чтобы вы не ходили домой… Там какие-то люди… Они разбросали ваши книги по комнате…

— Поблагодари от меня маму, детка, — прошептал Саша и, повернувшись, исчез за углом. Он успел заметить черный лимузин, стоящий у двери его дома.

Он поднял воротник и быстро пошел. Он вошел в ресторан и набрал номер телефона. Незнакомый голос грубо ответил. Саша, не говоря ни слова, повесил трубку; его друг был арестован.

В тот вечер у них было секретное собрание. Они обсуждали планы, говорили об агитации рабочих, о новом печатном станке. Он ухмыльнулся при мысли об агентах ГПУ, которые глядели сейчас на огромную кипу антисоветских прокламаций в его комнате. Он нахмурился — завтра эти прокламации были бы распространены среди бесчисленных рабочих петроградских фабрик.

Он запрыгнул в трамвай и поехал домой к еще одному другу. Повернув за угол, он увидел черный лимузин у дверей. Он быстро пошел прочь.

Он поехал к железнодорожному депо и набрал еще один номер. Никто не отвечал.

Он пошел, шаркая по тяжелой слякоти, еще в одно место. Он не увидел света в окне комнаты его друга. Но он увидел жену дворника у задних ворот, которая что-то возбужденно шептала соседке. Он не стал подходить к дому.

Он подышал на замерзшие голые руки. Он поспешил в еще одно место. В окне квартиры, которая ему была нужна, горел свет. Но на подоконнике стояла ваза необычной формы, что было сигналом опасности.

Он снова поехал на трамвае. Было уже поздно, и трамвай был почти пустой; в нем было слишком светло. Какой-то мужчина в военной форме вошел на следующей остановке. Саша вышел.

Он прислонился к темному фонарному столбу и вытер лоб. Его лоб был покрыт потом даже более холодным, чем тающие снежные хлопья.