Мыс Доброй Надежды

— Ага, смеешься, голубок. Видать, и в твой огород камешек залетел? Смейся, смейся, не один ты такой на свете. Еще в ту войну нагляделась всего. Я тебе, голубок, не говорила? Мой-то, покойник, в пятнадцатом вернулся весь как решето. Места живого не было. Я его уговаривала-уговаривала. А он придумал себе, и пошло: «Зачем я тебе без руки и без ноги? Что со мной делать будешь? Найдешь другого». — «Ваня, говорю, разве можно так? Ну и что ж, что нету руки и ноги? Так у меня по две. Хватит на обоих». Куда там! «Чего, кричит, меня утешать? Что мне, легче, что не я один такой?» Уж не знала, что говорить, как на дорожку вывести. Дай, думаю, последнее попробую. Принесла сына, а ему второй год пошел. Шустрый такой! Тут побежит, тут зацепится — и об пол. И все смеется. Ну и принесла я ему в госпиталь Толика тишком от врачей. «Ваня, смотри, какой у тебя сынок растет. Про него хоть помни. А я, говорю, кем была для тебя, тем и осталась. Вместе будем горе горевать». Поглядел он на Толика да как заплачет, а мальчик как закричит. Сестры понабежали, врачи. Напали на меня, рассердились и прогнали. И что ты думаешь, голубок, — другой он стал человек, умом стал раскидывать.

— А потом что? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Ну, а потом выписали из госпиталя. Работал в конторе. Он же грамотный был. А я пошла санитаркой. — Помолчав, няня добавила: — И жили как, голубок, — дай бог каждому. Богатства не нажили, а веселья и радости была полна хата. Сын рос, радовались, на него глядючи… — Голос у нее вдруг упал, голова поникла.

Занятый своими мыслями, он не заметил этого и спросил нерешительно:

— Няня, ну а как же ты? Он без ноги, без руки. Наверно, из жалости и жила с ним?

— Э, голубок, брось городить! Жалость, жалость… Была и жалость. Разве можно мужу с женой без жалости? Человек же остался, сердце у него то же самое, голова та же. Никто этого не отнял. Человек остался такой, как и был.

Он задумался, крепко, до боли, сжал губы.

— Что, голубок, может, постель поправить, может, на бок ляжешь?

— Нет, все хорошо, спасибо.

Как только няня вышла, он достал из-под подушки фотографию, пристально вглядывался в глаза Наташи. Они смеялись и будто спрашивали: «Все не веришь?»

А ночью опять не мог уснуть. Там, дома, у них еще немцы. Как знать, кто остался, будет ли к кому вернуться?.. И поймал себя на том, что впервые подумал о возвращении. Вспомнилась мать. Старая, слабая. А теперь, за эти годы, и совсем не узнаешь. Всю жизнь отдала им, детям. В молодости отец пил, не раз подымал на нее руку. А потом пошли дети. В них была вся радость, все надежды. Война разбросала детей по свету. Совсем осталась одна. До боли захотелось увидеть ее, и она чтобы посмотрела на него, такого. Она поняла бы все.

И в эту же ночь пришло решение: ехать домой. Наверно, фашистов скоро выгонят, и он вернется в свою деревню, пройдет по своей улице, заглянет в их сад, услышит привычное с детства неумолчное жужжание хлопотливых пчел. Увидит мать, брата, сестер. «Галя уже, должно быть, взрослая. — Вспомнил, как водил ее руку по тетрадке для чистописания, тщательно выписывая букву „ы“, которая ей никак не давалась. — У Кастуся, наверно, вечерки каждую субботу».

И вдруг снова: «Куда я поеду такой? Все жалеть будут. В глаза подбадривать, а за глаза: „Надо ж так искалечить парня. Прямо дуб был, а что осталось?“ Он услышал свой стон и прошептал: „Нет… ни за что“. Но другой, внутренний голос приказал: „Поедешь, обязательно поедешь“».

У Андрея отлегло от сердца, и он снова вернулся мыслью к своим. Какое-то чувство подсказывало, и ему хотелось верить, что они живы… И это спасало, становилось легче от одной надежды на встречу…

…Над ним пролетела стайка птиц и ниже всех — чайка белая, с черными крыльями. Он попытался поймать ее — так низко взмахнула она крылом, — а чайка перевернулась в воздухе и крикнула над самым его лицом: «Жду! Жду!» Он протянул руки — и Наташа в белом платье, с расплетенными черными косами вдруг очутилась рядом. Поезд отправлялся, он стоял на подножке вагона. Она улыбалась, что-то говорила. Стук колес заглушал ее слова, долетело только: «Жду! Жду!»

VII

Назавтра Андрей сказал няне, что решил ехать домой, и та нисколько не удивилась.

— Вот и хорошо. Давно жду, когда ты это скажешь. — И, не дав ему возразить, перевела на другое: — Знаешь, голубок, грех, если б сделал иначе. Как ждут всех вас матери! Не знаете, да и не больно думаете об этом. Если б думали, хоть бы раз в месяц написали ей, матери… А она все глаза выплакала, все дороги проглядела вас ожидаючи. Разные вы, и хорошие, и плохие, а для матери все ровные. Материнская молитва со дна моря достанет. Каждому свое дитя мило. Дороже для нее ничего нет. Ох, голубок, голубок, беречь надо мать!

Он виновато опустил глаза, словно и вправду сделал что-то плохое. А в ее глазах были слезы. Она вытирала их рукавом халата.