Мыс Доброй Надежды

Он уже собирался дать дёру, как вдруг ночью подул ветер, начались заморозки и — откуда только она взялась в этом разводье — посыпалась мелкая крупа. К утру раскисшая было земля и мокрые черные деревья будто помолодели. И странная вещь — Русаков тоже почувствовал себя утром так, словно его вызволили из плена.

Сразу же после завтрака и не таких уже обязательных процедур он поспешно натянул пальто, нахлобучил шапку и, опасаясь случайных попутчиков, пошел парком к озеру. Небо было чистое, под ногами кружилась поземка, с озера налетал тугой, упругий ветер. Первый морозец — зазимок — взбодрил, словно совершил за ночь переворот в природе. Свежий, холодный воздух, быстрая ходьба тоже бодрили. Русаков не заметил даже, как добрался до Поповой горки — так именовался у местных людей покатый пригорок вблизи парка, — поднялся на него, пошел по давно заросшему подворью, среди старых, разлапистых кустов сирени вперемежку с рябиной. Сирень тихонько позванивала обледеневшими, словно жестяными, зелеными еще листьями. На темных рябинах алели гроздья ягод.

Отсюда, с Поповой горки, озеро со всеми его заводями и островками было как на ладони. Не пройдет и недели — и по застывшей ледяной глади можно будет ходить, как по полу. Можно будет дойти до того вон островка, который соединен с противоположным берегом легким горбатым мостиком. Под ним до последних дней, до самых заморозков, ночевали две пары белых лебедей, две скучные бездетные семьи, у которых только и забот было выглядеть не хуже, чем соседи. Утречком, на рассвете, лебеди попарно выходили на берег и тщательно занимались своим туалетом. Тщательно оглаживали гордыми клювами изогнутые тонкие шеи, громко хлопали белоснежными крыльями — делали зарядку — и без конца гляделись с берега в волу: все ли так, как должно быть, в их нездешней одежде? И переговаривались на своем коротком птичьем языке.

— Ге? — смотрелась в воду и негромко спрашивала у мужа лебедиха.

И это коротенькое «ге», если бы шло оно не от птицы, а от женщины, наверняка заменилось бы целым мешком слов.

— Ну как, я нравлюсь тебе? Хорошо сегодня выгляжу? Лучше той длинношеей?

— Ге-е! — удовлетворенно отвечал лебедь. И опять же, если бы это не лебедь говорил, а какой-то там болтун мужчина, можно было бы перевести примерно так: — Какое может быть сравнение! Какая длинношеяя может походить на тебя? Ты лучше всех на свете!

— Ге! — накладывала крылом последний мазок, последний штрих на свою белоснежную «пачку» жена и, довольная собой и своим мужем, изящно вступала в зеркальную гладь озера. — И ты у меня самый лучший!

Другая пара поодаль вела примерно такой же диалог.

— Ге, — говорила о соседке лебедиха, — все воображает, что красивей ее никого нет.

— Ге, — снисходительно тянул он. — Даже если б я остался один с ней на всем озере, и тогда ты могла бы спокойно жить.

— Ге-ге-ге! — Счастливая лебедиха с размаху бросалась в озеро.

Отплыв от берега, милые семейки вновь встречались на незамутненной воде и вежливо приветствовали друг друга. И уже вместе — крыло в крыло — плыли к кормушке.

— Ге-ге-ге! — болтали жены. — Как прелестно вы выглядите!

— Ге… Я, правду сказать, изрядно проголодался, пока моя дражайшая наводила никому не нужную красоту, — признался один из лебедей, опасливо поглядывая в сторону жены.

— Ге… Если с утра до вечера только и делать, что смотреть в зеркало, это, знаете… — сочувственно вздыхал другой.

Два дня назад лебедей перевели на зиму, на время холодов, в лебединый домик.

Русаков сбежал с горки, обошел озеро с другой стороны. Постоял минутку против островка, к которому перекинут горбатый мостик, и вспомнил вдруг совсем иное, давнее время.

Тогда этот островок облюбовали рыбаки. И один среди них, видать, был шутник, а может, и романтик. Не иначе как он собрал разбросанные по острову консервные банки, нанизал одну на другую и прикрепил к высокому столбику. Жестянки отсвечивали на солнце, мигали, и тому, кто плыл по озеру, казалось издалека, что это мигает маяк.

Так они и говорили тогда с Верой Сергеевной:

— Сегодня высадимся у маяка.

Оба они в то лето попали сюда впервые.

Вера Сергеевна приехала отдохнуть после болезни. А Русаков писал поэму, которая принесла ему известность, даже славу, и деньги, которые тоже были совсем не лишние.

Как ему писалось в это лето! Откуда что бралось… Он теперь не раз спрашивал себя: когда же он был настоящим поэтом — тогда, в юности, беспрестанно радуясь каждому новому дню, каждому самому незначительному проявлению жизни, готовности своей писать стихи, не отягощаясь поиском и выбором темы… или сейчас, когда постиг уже тайны мастерства, когда отточенной строкою он, кажется, умел, мог все? Однако это «все» являлось ему реже и реже. И доставалось все с большей и большей мукой.