Мыс Доброй Надежды

Девушки недоуменно улыбались, они стеснялись его, известного поэта, стихи которого учили в школе. До этой минуты он никогда ни о чем с ними не заговаривал, только здоровался, а потом сразу же после столовой шел либо к себе, либо в библиотеку.

— Ну, так как? — Он был весел, а от мороза и ветра даже помолодел.

Девушки переглянулись и опасливо отошли в сторонку.

— Не хотите… — Он развел руками. На лице его блуждала улыбка, которой за эти две недели никто еще не видел.

— Хотим! Хотим! — в один голос пообещали Ира и Валя и быстренько сбежали с крыльца.

— «Замерз пролив Па-де-Кале!» — крикнул вслед им Русаков.

Девчата обернулись и, давясь от смеха, припустили бегом: он и удивил их, и напугал.

Русаков тоже расхохотался, помахал им рукой и легко взбежал на высокое крыльцо. Ему вдруг страшно захотелось увидеть на своем столе чистый лист бумаги. Обычный лист серой газетной бумаги.

На белой глянцевой стихи у него не писались.

1975

МАРИУЛА

И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.

А. С. Пушкин

Как всегда, на перроне узловой южной станции металась, будто перед светопреставлением, разношерстная людская толпа, в воздухе висели густой гомон и крик.

— Расступись! Расступись! — вторгались в эту толпу носильщики, толкая перед собой груженые тележки.

— Кому мороженое? Мороженое! Сладкое! Горяченькое! — призывали мороженщицы в белых перкалевых куртках и таких же белых высоких чепцах.

И тут же, сидя прямо на земле возле книжного киоска, играл на скрипке старый пьяный цыган в розовой, до пояса расхристанной рубахе. Вокруг него, не обращая ни на кого внимания, с хохотом и гортанными выкриками плясали несколько цыган, только помоложе, но тоже пьяных. И среди них совсем еще молоденькая цыганка в золотых с доброе колесо, круглых серьгах, в белой, с длинной бахромой шелковой шали на блестящих черных волосах.

Цыганка плясала, и над асфальтом платформы вихрились сборки ее необъятной пестрой юбки. Неподалеку с визгом и криком носились босые курчавые цыганята. Совсем маленьких, грудных, прижав их к себе обеими руками, держали девчушки-цыганочки — сами еще дети, лет по восьми-девяти, не более. Взрослые цыганки обступали этот живой круг мимолетного дорожного веселья, сгибаясь под тяжестью то ли какого-то громоздкого узла на спине, то ли перевязанного старой бечевкой обшарпанного чемодана, даже чем-то набитого цинкового корыта, обшитого рогожей.

Захрипел динамик, словно собирался откашляться, и сообщил, что наш поезд отправляется через пять минут.

И вот тут уж начался содом!

Цыган будто ветром подхватило. Мгновенно сбились они в плотную галдящую толпу и двинулись к поезду. В наш вагон с той же перебранкой и хохотом они втиснули двоих. Худенькую смуглую девчушку лет семи в голубом ситцевом платьице, какие висят обычно в магазине детской одежды, и старую цыганку, тоже одетую не по-цыгански: в узкой шерстяной юбке и черном плюшевом жакете, которые до сих пор еще носят по деревням пожилые женщины. И шали такой я не видела на цыганках — обычной шерстяной шали с белой каймой по коричневому полю. Когда-то у нас в деревне такие шали ценились — износу им не было.

Цыганка была заметно навеселе, и все же это не мешало ей держаться независимо, с достоинством. Своими узлами и кошелками она заполнила все соседнее купе. Однако пассажиры, немолодые уже муж с женой, не решались сказать ей даже слово. Наоборот, мужчина сам взялся рассовывать ее вещи, чтобы не спотыкаться о них. Цыганка сидела на скамье и только кивком головы, молча выражала согласие.

Притихшая, жалась возле нее девчушка. И по тому, как ловила она взгляд старухи — а та не обращалась к ней ни с единым словом, — чувствовалось, что значение этих взглядов девочка понимала и без слов.

Наконец, как только освободилось место, старая цыганка подложила себе под голову плюшевый жакет и тотчас уснула.

Девчушка будто только и ждала этого.

Через полчаса ее знал уже весь вагон.

— Подари брошку! Подари! Подари!

Ах, как она ей нравится. Как ей хочется завладеть этой брошкой.

— Не подарю.

— Почему не подаришь? Подари!

— Нельзя. Это мне подарок.

— А кто подарил?

— Кто подарил, тот подарил…

— А ты подари!

— Не подарю…

— Подари-и-и…

Смуглое гибкое, словно у ящерицы, тело. И на двух голубых блюдцах — две яркие черные звезды. Они и просят, и подмигивают, и искушают. И уж никак не удержишься, чтоб не взъерошить жесткую, как щетка, короткую шевелюру: ах ты разбойница! Иссиня-черная щетка изворачивается, вертится во все стороны и на все купе безбоязненно заливается:

— Подари-и-и!

Моим соседкам — они тоже едут из Симферополя — не по душе это веселье.

— Ишь ты, никого не боится.

— Диво! Наше дитя пусти вот так одно, и слова от него не добьешься.

А вот как раз через перегородку справа и «наше»… Упитанное, насупленное, всю дорогу, сколько мы едем, все что-то жует. И правда, слова из себя не выжмет. Зато у мамаши — тоже пампушка на сметане — не закрывается рот. Одно и то же, как заведенная пластинка:

— Валерочка, съешь пряничек!

— Валерочка, выпей молочка!

— Не стой возле окна, Валерочка!