Мыс Доброй Надежды

Этой ночью море отдыхало, приглушенно, устало всплескивали волны. Из густой, как сажа, черноты вдруг вынырнули искристые веселые огоньки маленького катерка. Видно, включили там радиолу, и Казанцеву показалось, что поют где-то совсем рядом, в санаторном скверике. Всколыхнув тишину, песня звучала грустью о чем-то далеком:

Укрывает инеем
Землю добела.
Песней журавлиною
Осень отцвела.

Золотой шнурочек, становясь все меньше и меньше, звездочкой проплывал в ночной темноте и вместе с песнею тревожил душу.

— Ну, как вам здесь? — На пороге стоял его сосед Лев Иванович Сонейко, круглый, какой-то необыкновенно гладенький и румяный, с небольшой плешью на темени, словно сиянием окруженной редкими рыжеватыми волосами.

Лев Сонейко уже ранее отрекомендовался Казанцеву одесситом, полагая, что прочие детали при первом знакомстве излишни. Был он не то зубной техник, не то возглавлял какую-то торговую точку — подробности Сонейко обошел умело, намекнув сразу и на то, и на другое.

Чтобы не дать понять соседу, что появление его не так уж кстати, Казанцев нарочито бодро отозвался:

— А знаете, неплохо!

— Неплохо, неплохо. Вам, новичкам, всегда так кажется, — сразу раскусил Сонейко. — Вот поживете недельку или как я — завтра уже четырнадцать дней, что тогда скажете? А Рита, Рита! — вдруг прямо захлебнулся Лев Иванович.

— Артистка чудесная! — согласился Казанцев.

— Артистка-то артистка, но когда видишь ее, кажется, что и ты готов, как тот парень, полететь из-за нее вниз головой.

— Я и говорю: отличная артистка, — сдержанно повторил Казанцев, почему-то вспомнив вдруг свою дочь Нину.

Ему окончательно расхотелось продолжать разговор, и он пожелал соседу доброй ночи.

— А я «Россию» еще посмотрю. В одиннадцать отшвартовывается.

— Отшвартовывается? — уже засыпая, удивился Казанцев. — Почему отшвартовывается?

Первые дни были похожи один на другой и текли страшно медленно. Казанцев старался заполнить их тем, из чего обычно складывается здешняя жизнь. Хоть поначалу и зарекался ездить на ванны в шесть сорок, однако очень быстро убедился, что это удобно. Так, по словам Льва Ивановича, оставалось больше «рационального времени» (Сонейко склонен был к ученым словам).

Нужно сказать, что эти «рациональные» часы Лев Иванович использовал на диво «рационально». Без него не обходилось ни одной экскурсии, ни одного похода в театр или на концерт, ни одной встречи со знаменитостями, которых в тот месяц здесь было хоть пруд пруди.

До краев переполненный чувством собственного превосходства, Сонейко решил опекать Казанцева.

— Зря время тратите, Аркадий Аркадьевич. Абсолютно зря.

Казанцев пробовал отговориться:

— Да не отоспался еще как следует.

Сонейко только фыркнул.

— Отоспаться еще успеем.

И на следующий день, не спросив, включил Казанцева в число тех, кто изъявил желание двадцать километров проехать, а пять пройти пешком по козьей тропке до каких-то водопадов.

Экскурсия Казанцеву понравилась, и в знак полного согласия с Сонейко он только кивал головой в ответ на каждое новое предложение:

— Ну что ж, Лев Иванович, валяйте записывайте.

Так же, как и остальные, Казанцев ходил на рынок и добросовестно выбирал и отправлял домой посылки с фруктами и виноградом. Знал, что переплачивает вдвое, но не мог отказать себе в удовольствии сделать приятное жене с дочерью и друзьям по службе.

Соседками по столу были у него три женщины. Профессорша из Ленинграда, степенная, солидная, в пенсне, с тщательно завитыми буклями, весьма внимательная к Казанцеву, и две легкомысленнейшие москвички. Одна, кажется, работала в министерстве, а у другой муж ответработник (и это в глазах его жены было куда существеннее).

Профессорша, хоть и была по складу своему живой, компанейский человек, в присутствии молодых москвичек держалась подчеркнуто строго и даже чуточку надменно — есть такая черта у женщин. Она служит им надежным укрытием, как панцирь черепахе, и делает внешне неприступными.

Это нисколько не останавливало соседок. Не стесняясь ее, они громко обсуждали планы на день: съездить в ресторан на гору Ахун и остаться там на танцы или провести вечер здесь, в санатории? Открыто критиковали вчерашних кавалеров и бросали выразительные взгляды на соседний столик, за которым сидели два брата-драматурга с одинаковой фамилией, но разным успехом у санаторских дам.

С Казанцевым они вели себя проще, естественнее, вернее — оставались самими собой. И это было неудивительно. Профессиональный такт подсказывал ему, как вести себя с каждой из них, находить общий язык и быть снисходительным к слабостям. Молоденьких москвичек нисколько не интересовали какие-то скучные проблемы органической химии, которые, по их мнению, иссушили профессоршу, превратили в синий чулок.