Мыс Доброй Надежды

Лагода любил свой старый город на берегу большой реки. Там прошли его детство, юность. Отсюда, прямо из института, в сорок первом и ушел на войну.

Может, все это вместе взятое и было причиной того, что хоть на дворе и стояли холода, Платон не поехал к морю, к теплу, а решил провести отпуск именно здесь, в родном городе.

— А ты обедал? — спохватилась Галина Васильевна, когда, пропустив вперед Надю, он уже собирался захлопнуть дверь.

— Я же звонил тебе, Галочка, что встретил друзей, которых не видел вечность. Пообедали в ресторане. — В голосе его была какая-то особая мягкость, относящаяся не только к Галине, а присущая ему вообще в обращении с женщинами.

Через пять минут они были на месте. Возле Маринки уже сидел врач. Молодая женщина в очках проверяла пульс, когда в изолятор вошел Лагода.

— Простите, коллега, я не педиатр… Но поскольку девочка в некотором роде моя нынешняя соседка, попросили заехать посмотреть, — несколько смущенно объяснил Лагода свое появление. — Что вы находите у нее?

— Определенно еще сказать затрудняюсь. Раздевайтесь, пожалуйста, и посмотрите ребенка. Может быть, вдвоем скорей разберемся. Сестра, дайте халат майору.

И пока Лагода раздевался, она снова склонилась над девочкой, пылающей, как в огне.

Ничего точно не мог сказать и Лагода, он так же опасался менингита, как и она.

Через полчаса Маринку отвезли в больницу.

Телеграмма не застала Дашу в Москве, обстоятельства заставили ее выехать в Подмосковье, и никто не знал, где она.

А Маринке не становилось лучше. Навалившаяся внезапно болезнь никак не желала сдаваться, и состояние было угрожающим. От ее постели не отлучались ни на минуту. Временами она бредила, что-то говорила, кого-то звала. Еще несколько дней назад румяные тугие щечки опали, губы посинели. Беспомощно вытянулись поверх одеяла исхудалые, в синих прожилках ручки. Только и остались на лице глазенки: воспаленные, они, не различая ничего, бессмысленно смотрели куда-то перед собой в пустоту.

К Маринке никого не пускали. Каждый день утром и вечером приходила в больницу Надя — проведать и принести что-нибудь. Приходили и приносили лакомства и Вороновы, но все сразу же возвращали обратно. Сколько ни просила Галина Васильевна, чтобы разрешили посидеть, подежурить, ей категорически отказывали: есть кому присмотреть за девочкой.

Только майору Лагоде, как врачу, позволяли заходить к Маринке. Он навещал ее каждый день и задерживался надолго.

Как-то вечером Маринке было особенно плохо. Она металась на постели и протяжно стонала. Обессилев, глядя на Лагоду и не видя его, тихонько позвала:

— Это ты, папка? Ты приехал?

— Я, я приехал… — так же тихо отозвался он и накрыл своей холодной ладонью пылающую Маринкину ручку. — Я приехал, я с тобой. Лежи спокойненько.

Она прислушалась к его голосу, а потом неслышно высвободила тоненькую ручку и стала сама гладить его по рукаву, нащупывала пуговки.

— Ты не уедешь больше, будешь с нами всегда? Не надо, не уезжай, я буду плакать.

В голосе ее звучали слезы, тоска, но пробивались и капризные нотки ребенка, который понимал свою власть над взрослыми.

У Лагоды не было детей, и он не особенно разбирался в детской душе, но понял, однако, чего не хватало этой больной девочке. Брат и невестка рассказали ему грустную историю Маринки. И та нежность, с которой тянулась к нему эта девочка, перевернула всю его душу.

— Никогда не уеду, маленькая. Буду всегда с тобой. Засни только.

Она благодарно потерлась щечкой об его широкую руку и впервые за две недели заснула спокойно.

III

Даша вернулась, когда Маринка стала поправляться. Как ни просила Надю Галина Васильевна: «Не бухни сразу», — та не выдержала:

— Дарья Петровна, Мариночка-то в больнице, менингит… — и залилась слезами.

Даша только переступила порог — и словно обухом по голове. Ни слова не говоря, бросилась к Вороновым.

— Здорова! Здорова! Скоро бегать будет, — обняла ее за плечи Галина Васильевна и, как ребенка, гладила по щеке.

От этой ласки силы окончательно покинули Дашу. Она не могла ни сказать ничего, ни спросить, только припала к Вороновой, прижалась к ней.

— Не плачь, голубка, не плачь, родная. Все уже хорошо. Маринка выздоравливает. Отдохни немножко, поешь что-нибудь, и пойдем.

— «Поешь»… — Даша с укором глянула на Галину Васильевну, словно та предложила ей что-то несусветное. — Где она? В какой больнице? Без меня… одна. Сейчас же еду туда.

— Подожди, я с тобой.

…Маринка сидела на кровати, обложенная детскими книжками, игрушками, и укачивала огромную, почти с нее ростом, куклу.

— Доченька! — кинулась к ней Даша.

— Мама! Мамочка! — радостно закричала Маринка и вдруг заплакала.

— Ну как ты, доченька? Ничего у тебя не болит? — обнимала ее Даша, не замечая ничего вокруг.

— Не болит! Смотри, вот! — Маринка протянула куклу с длинными косами. Та взмахнула густыми черными ресницами и медленно опустила их на синие стеклянные глаза. Так же, как Маринка, позвала: «Ма-ма!»

— Откуда у тебя это? Кто подарил? — изумилась Даша.

— Папа. Мой папа приехал, — серьезно объяснила Маринка, заботливо укутывая куклу. — Ты разве не видела его?