Мыс Марии

Озноб пробирал изнутри, несмотря на весеннюю жару. Парализовал, сковывал движения. Дыхание перехватывало, легкие не желали исполнять свою несложную роль. Кэт трясло все сильнее. Она чувствовала презрительный, странный взгляд. Казалось, убийца смотрит из-за угла, стоит поодаль, у огромного стеклянно-бетонного домины, готовый во второй раз взмахнуть ножом. Но сдвинуться с места было невозможно. Оцепенение, паралич. Как во сне, когда хочешь, но не можешь бежать. Как в самом страшном сне.

В глазах темнело. Кэт заставляла себя не склоняться больше над ней. На то, чтобы просто поднять голову, потребовалась вся сила воли. Обе видеокамеры, висящие на доме, были отвернуты в стороны. Убийство не попало в кадр.

Кэт вертела головой, высматривая другие камеры – стеклянные немигающие глаза с металлическими веками, но не замечала. Понимала: если бы они были, кто-нибудь уже вызвал бы полицию. Кэт силилась запомнить каждую деталь, потом выхватила из кармана телефон и начала сама снимать видео. Ей казалось, она упускает улики, детали, и, как в американских детективах, сможет рассмотреть их потом, на записи. Именно это, конечно, поможет найти убийцу.

Картинка дергалась, мельтешила, не желая становиться статичной. Это тряслись руки. Хотелось кричать, но издать хотя бы какой-то, даже самый тихий звук, не получалось. Голосовые связки отказали, все тело вышло из повиновения.

Молодые листья тополей и лип снова трепетали на ветру, стволы издавали какой-то глухой тошнотворный звук – с таким ломаются кости. По другой стороне бульвара, где-то за деревьями, промчалась повернувшая с Тверской машина, вдалеке слышался чей-то смех.

Кэт невольно попятилась, и вдруг увидела через дорогу, за витой оградой сквера, высокого мужчину в развевающемся длинном черном пиджаке, стоящего не на асфальте, а ближе к ней, прямо на траве. Серые брюки, темная рубашка, перчатки. Темные волосы и жидкие усики. Он смотрел очень пристально, не отрываясь. Будто обезумевший пражский Голем1, глиняный, нечеловечески огромный. Он исчез мгновенно, будто рассыпавшись, пылью раскрошившись на ярко-зеленый газон. А Кэт, не в силах ни пошевелиться, ни нажать на останавливающую запись кнопку, обалдело снимала видео.

И чувствовала, как руки начинают уже не трястись – холодеть и отказывать. Телефон рухнул на асфальт, и этот резкий звук вывел ее из шоковой комы. Кэт медленно потянулась вниз, все еще видя за оградой каким-то потусторонним бликом, отсветом, странного мужчину, будто пришедшего из другого времени. Она прекрасно знала, кто это. Призрак Страстного бульвара, беспощадный и безжалостный, которого она столько раз представляла в детстве. Мысленно приказывая себе выровнять дыхание и сердечный ритм, Кэт схватила выпавший из рук смартфон. Быстрым движением поправила капюшон, резко развернулась, и опрометью бросилась к Тверской, огибая бывший кинотеатр – гигантского стеклянно-бетонного уродца почти на две тысячи зрительских мест.

Приведений не существует, говорила себе Кэт. Все было гораздо хуже. Она только что сняла на видео вполне реального преступника из плоти и крови. А теперь бежала и не могла оглянуться. Была уверена: он гонится за ней. Почему не ушел сразу? Зачем позволил стать свидетельницей? Теперь он не сможет оставить ее в живых. Еще одна страшная догадка: эта видеозапись – единственная. Он подошел к своей жертве не со стороны Тверской, куда направлена камера, и не от Петровки, куда, хоть и с натяжкой, но все же смотрит вторая. Он перелез через забор, ограждающий зеленую зону Страстного бульвара, перешел автомобильную дорогу, а потом вернулся обратно. Слепая зона. Ни убийство, ни он сам, не попали в кадр. Кэт для него опасна вдвойне. Преступник не знал, что она будет делать, поэтому не ушел. Он стоял на безопасном расстоянии, в тени деревьев, и наблюдал за каждым ее движением с того момента, как она подошла. Он успел рассмотреть ее, запомнить, он понял, что Кэт снимала видео.

Она ощущала себя бестелесной, автоматически переставляя ватные, лишенные чувствительности, предательски подкашивающиеся ноги. Казалось, все вокруг – идеально прорисованные локации компьютерной игры. Все вокруг, и она сама, не существовало. Гипнотический мир, утопающий в густом тумане и непроходимой тьме. Какую же позорную играла она в нем роль. Сбежавшая с места преступления свидетельница, с каждым выдохом превращающаяся в соучастницу. Почти трусливо удравший предатель Иуда, мчащийся не по Пушкинской площади, а в панике огибающий деревья Гефсиманского сада2.