Мышастый конь Лютый

Когда подошли к Суфчину, солнце уже перевалило зенит. Петька расстегнул гимнастёрку, прыгать от усталости перестал, да и вообще притих. Обошли местечко, увидели людей. Савкин не таясь подошёл к двум тёткам, стоявшим с кринками возле низкого домика.

– Доброго денёчка, пане. Как к конюшне пройти?

Тётки были хмурыми, недоверчивыми, смотрели на запылившегося сзади Петьку.

– И тебе доброго денёчка, пан. Туда иди, – махнули куда-то до конца улицы и налево. – Деда Леха спроси, хотя он там один.

– Дзякуй, пане.

Потопали дальше. Тётки сверлили спины тяжёлым взглядом.

Конюшню нашли быстро. Открытые настежь ворота говорили о том, что дед Лех где-то здесь. Петька толкнул Савкина в бок:

– Дядь Гаврила, смотри, там, на пастбище, – и показал вдаль, на большое угодье за конюшней.

На расстеленной на земле куцавейке сидел пацан лет десяти. Не оборачиваясь на пришедших, он спросил:

– Чего припёрлись?

– Здорово, малой. Нам бы деда Леха, – Савкин видел много озлобленных на войне детей и такому повороту не удивился.

– Я дед Лех. Тётка Зофья в шутку так кликает. Чего надо? – Пацан задрал голову наверх, наискось глядя на просителей.

– Мне б коня, парень. Мы русские, вас тут освобождаем. А я, вишь, остался без коня. Как воевать?..

Петька топтался и не встревал. Разговор вёлся странно: Савкин обращался по-белорусски, а Лех отвечал ему на польском. Белорусские слова текли мягко, словно реченька, а поляк пшикал и цокал словно от обиды. Оба друг друга прекрасно понимали.

– Мне что за дело, как тебе воевать. Всех уже увели, пахать не на ком. – Лех сплюнул сквозь зубы и отвернулся.

– Слушай, я знаю, что вы русских не любите, столько лет под ними ходили. Но ты же малой совсем, живи своим умом.

– А коли своим умом, дядя, то слушай! Что немцы, что вы – всё забираете. Жрать нам что зимой? Коров увели, коней лучших увели, овёс забрали. Что мне та война, хоть все пусть друг друга поперестреляют. Моих убили, мне теперь никого не жалко.

Лех рывком встал с кацавейки, дёрнул из-под неё короткий кнут и пошёл вдаль, к стреноженным лошадям. Коняжек было всего пятеро: пегая и вороная кобылки держались вместе, как старые подружки. Гнедой старичок припадал на заднюю ногу, поэтому Лех его не опутал, а привязал к орешнику на длинную привязь. Ещё два коника, тёмно-серый и рыжий, разошлись по выпасу. Савкин и Петька переглянулись и пошли за мальчиком.

– Пан Лех, погоди! – Гаврил Демьяныч знал, что отступать нельзя. От того, есть у него конь или нет, зависели жизни многих тысяч людей. Пастушок остановился, сердито насупился. – Петька, погуляй, – попросил Савкин.

Петька удивлённо вытянул лицо, но молча повернулся и пошёл по холму вниз, обратно к конюшне.

– Слушай, я знаю, что ты чувствуешь. Мою семью раскулачили, забрали всё. Только за то, что работящие. Уехали в Сибирь, чтобы просто выжить. Ты пойми, злость это нормально. Но сейчас война. И фрицы отступают. Надо добить их. Если каждого связного лишить рации, то они победят. А моя рация – конь. И сколько народу будет жить, если я не бегом буду по лесу бежать, а на твоей лошади. Подумай, твоих батьку с маткой можно было бы спасти, если бы вовремя помощь пришла?

На Леховом лице ходили ходуном желваки. Он сощурил глаза, казалось, от ненависти к этому советскому солдату, но вдруг словно подломился, сдёрнул кепку и заплакал в неё.

– Иди-ка ты в холеру! – Гулко бросил конюшонок, вытирая слёзы. – Старый чёрт.

Савкин подошёл к Леху, тронул за плечо.

– Ты прости меня. Мне правда очень нужен конь.

– Фуража не дам! – Лех вытер пыльной ладошкой слёзы. – Забирай мышастого. Только он лютый, сам с ним договаривайся.

– Спасибо тебе, пан Лех. Как зовут-то его?

– А он всё равно не пойдёт, зови как хошь.

Дед Лех шмыгнул носом, развернулся и щёлкнул кнутом. Тёмно-серый конь поднял голову. Лех решительно прошагал к нему, взял за узду и обнял за шею. Пошептал что-то, наклонился, распутал ножные ремни. Обтёр кепкой глаза сначала коню, потом себе и потянул к дядьке. Савкин принял верёвку, протянул руку на прощанье.

– Лютый, говоришь? Так и запишем.

* * *

Грифеля вели двое с новым запахом. Пахло от них потом, гарью и чем-то неприятным, химическим. Он не сопротивлялся, шёл себе и шёл. Может быть, к Артисту ведут?

Тот, что помладше, всю дорогу возмущённо махал руками и кричал – а Банникову я что скажу?! Старший вёл Грифеля и ничем не махал. Он вообще был какой-то очень спокойный. Казалось, укуси его за плечо, он и не удивится.

– Скажешь, не было ни овса, ни сена. Коня последнего забрали, чтоб с голоду не помер зимой. Банников найдёт, где пошукать, тут ещё деревень хватает.

– Дядь Гаврила, а если узнают?! – Молодой кипятился и дёргал палку за спиной.

– Ты не трынди, никто и не узнает. Нельзя, Петька, последнее отнимать, не по-христиански это.

– А я атеист, Гаврил Демьяныч! Ты мне на религию тут не дави!

– Не давлю я никуда, Пётр. А только тебе потом с этим жить. Так живи, чтоб помирать было не стыдно.

– Да ну тебя!

Молодой опять махнул рукой и обиженно обогнал соседа.

– Вишь, какой дурак, – оглянулся на Грифеля человек, – да ничего, пообтешется.