Мысли о мире во время воздушного налета

Чтобы поставить перед вами этот вопрос беспристрастно, опишу – ибо моя память сохранила картину во всех красках – один из редких, но (как выразилась бы королева Виктория) «достойных непреходящего сожаления» случаев, когда из уважения к друзьям или в судорожных потугах собрать информацию, допустим, о Французской революции находишь необходимым посетить лекцию. Для начала отмечу, что комната была обставлена как-то гибридно – не для приема гостей и уж тем более не для приема пищи. На стене, возможно, висела карта; определенно имелись стол на возвышении и несколько рядов довольно низких, довольно жестких, отрицающих комфорт маленьких стульев. На стульях размещались вразброс, словно чураясь друг друга, особы обоих полов; некоторые вооружились блокнотами и постукивали авторучками, другие же не вооружились ничем и созерцали потолок с безучастностью и безмятежностью лягушек-голиафов. Большие часы выставляли на обозрение свою хмурую физиономию, а в назначенное время вбежал издерганный мужчина, с чьего лица нервозность или тщеславие, либо тягостность и неосуществимость его задачи стерли все обыкновенные человеческие черты. Все ненадолго встрепенулись. Он написал книгу; так или иначе, на людей, написавших хоть одну книгу, интересно поглядеть минутку. Все взоры обратились к нему. Лыс, а не волосат; у него есть рот и подбородок; словом, человек как человек, хоть и написал книгу. Он откашлялся, и лекция началась. Вообще-то человеческий голос – инструмент с богатыми возможностями; он может завораживать и может успокаивать; может гневаться и может отчаиваться; но голос, читающий лекцию, почти всегда нагоняет скуку. Говорил он вполне разумно; в лекции чувствовались эрудиция, аргументированность, рассудительность; но, пока голос звучал, внимание рассеивалось. Часы как-то нехорошо побледнели, их стрелки тоже наверняка сковал какой-то недуг. Подагра? Водянка? Стрелки еле-еле шевелятся. Так ползет через силу трехлапая муха, пережившая зиму. Сколько в среднем мух переживает английскую зиму и какие мысли возникли бы у подобного насекомого, если бы, очнувшись, оно было бы вынуждено слушать лекцию о Французской революции? Этот приступ любознательности оказался роковым. Нить рассуждений утеряна, целый абзац пропущен. Просить лектора повторить было бы бессмысленно; он продолжал c муравьиным упорством продираться сквозь материал. Здесь углублялись в первопричины Французской революции… а также в мысли мухи. Тут начался один из тех равнинных отрезков лекции, когда мельчайшие подробности того, что поджидает вас впереди, видны за две-три мили. Мы умоляли его перескочить к следующей части. Тщетно. Он не перескакивал. Прозвучала шутка. Затем голос зазвучал вновь; затем стало ясно, что окна давно следовало бы помыть; затем одна женщина чихнула; затем голос зачастил; затем была заключительная часть, а затем – слава небесам! – лекция закончилась.

Зачем, если в жизни ограниченное количество часов, терять час на прослушивание лекции? Почему бы – ведь типографские станки изобретены несколько сот лет назад – докладчику не напечатать лекцию вместо того, чтобы читать ее самолично? Тогда, зимой у камина, летом под яблоней, ее могли бы прочесть, обдумать, обсудить; призадуматься над сложными мыслями, поспорить об аргументах. Ее можно было бы насытить и загустить. Можно было бы обойтись без воды и повторов – всего того, чем приходится разбавлять и оживлять лекции в попытке удержать внимание разношерстной аудитории, которая так и норовит призадуматься о носах и подбородках, чихании женщин и долголетии мух.

Может статься, сказала я этим вопросам, есть некий, непостижимый для профанов резон делать лекции непременной частью университетского образования. Но почему бы – выскочил вперед другой вопрос – почему бы, хотя лекции необходимы как форма обучения, не отказаться от них как от формы досуга? Едва в парках заалеют крокусы или клены из всех университетов Англии, Шотландии и Ирландии непременно, одновременно разлетаются письма отчаявшихся секретарей: мольбы к Иксу, Игреку и Зету приехать и выступить на темы искусства, или литературы, или политики, или нравственности… Но зачем?