Мысли о войне

В таком случае даже для наиболее недоверчиво настроенного критика остается возможным только третье объяснение: Россия мобилизовалась, потому что она желала войны. Резюмируем еще раз решающие моменты: русская мобилизация была объявлена, – несмотря на то, что Вена склонялась к непосредственным переговорам по поводу сербского конфликта с Петербургом, приняла посредничество Грея, гарантировала неприкосновенность Сербии и собиралась ограничиться лишь временной оккупацией сербской территории (что даже Англия признавала допустимым), – несмотря на то, что Австрия мобилизовала только части, назначавшиеся против Сербии, а Германия еще и совсем не приступила к мобилизации. Итак, когда утром 31 июля телеграф принес весть о русской мобилизации, мы имели основания быть уверенными, что Россия во что бы то ни стало желала войны. Последовавшие затем разоблачения относительно общих планов Сазонова, а также о событиях, сопровождавших русскую мобилизацию, исключают теперь, как мне кажется, не только всякие сомнения, но вдвойне и втройне подтверждают, что мы были тогда совершенно правы. Правы и в том, что уже не придавали значения – в смысле влияния на действительный ход петербургских решений – торжественному обещанию царя не дозволять во время затягивавшихся переговоров с Австрией своим войскам предпринимать какие-либо вызывающие действия[25].

Относительно формального решения вопроса у нас не было полного единодушия. Военный министр фон Фалькенгейм считал объявление войны России ошибкой, не потому, что полагал возможным избежать ее после русской мобилизации, но потому, что опасался вредных политических последствий. Начальник генерального штаба, генерал фон Мольтке, был, напротив, за объявление войны, так как наш план, мобилизации, рассчитанный на войну на два фронта, предусматривал немедленный переход к военным операциям, и так как наши планы в борьбе с противником, имевшим огромный численный перевес, зависели исключительно от быстроты наших действий. Я присоединился к взгляду последнего. Конечно, я должен был предвидеть, какое значение будет иметь объявление войны нами при решении вопроса о виновниках ее. Но в такой момент, когда само существование страны зависело исключительно от успешности военных действий, нельзя было возражать против совершенно неоспоримых военных доводов генерала, несшего ответственность за все боевые операции. Единодушие немецкого народа не было нарушено объявлением войны России.

Как известно, с другой стороны, нам делали упреки в совершенно противоположном направлении. Запоздавшая мобилизация и запоздалое начало войны будто бы причинили нам невозместимый ущерб. Представляло ли ускорение событий на два-три дня значительную военную выгоду, – об этом могут судить только военные авторитеты. Но что мы проиграли войну, – к чему собственно и сводится весь вопрос, потому что не начали ее на несколько дней раньше, – этого не станет утверждать ни один здравомыслящий человек. Подобным же образом можно возразить и на другой упрек, что мы недостаточно подготовили войну в экономическом и финансовом отношении и плохо провели ее – в политическом. По существу эти замечания, как уже указано, не лишены основания. Как свидетельствует опыт войны, Германия должна была заранее заготовить огромные запасы хлеба, фуража и сырых материалов. Что этого давно не было сделано – неоспоримое упущение, но в короткое время нельзя уже было пополнить этот пробел. В самом деле, каким образом при невероятно быстром развитии кризиса могли бы мы провести мероприятия, которые сколько-нибудь заметно облегчили бы наше положение в продолжение четырех лет войны? Вывоз некоторого количества хлеба из страны и отправка нескольких, хотя бы и очень значительных судов, несмотря на сопряженный с этим убыток, так же мало способствовали проигрышу войны, как мало способствовал бы ее выигрышу ввоз того количества зерна, которое в июле 1914 г. мы еще могли получить. По сравнению с предъявленными нам войной чудовищными требованиями – это не могло иметь решающего значения. Мне не совсем ясно, как можно вообще инсценировать настоящую оборонительную войну. Даже самое искусное режиссерство, на которое я, признаться, и не способен, не в состоянии было бы избежать таких действий, которые могли быть – и у нас наверное были бы – истолкованы, как проявление агрессивных тенденций. Такая фикция не только противоречила бы истине, но могла бы представить роковую опасность для нашей внутренней сплоченности. Избегать и того и другого при всяких обстоятельствах я считал наивысшим законом. 4 августа показало, что мое отношение было не совсем неправильным.