Мысли по дороге на пенсию

— Куда не знаю, только вот один вернулся часа через четыре и озирался тут, заглядывал везде. И вчера вечером в проулке показалось мне, что он хоронился.

— Темно, как же ты его разглядела?

— Он, когда вернулся, сильно хромал, и уши такие смешные, красные и распухшие, аж картуз не налазит. Я почти наткнулась на него и ухо опять распухшее увидала, да чуть не рассмеялась…

— Ну, спасибо. Вещички я пока оставлю. Филя встретиться — обязательно пошлю, чтобы он сам забрал.

«Так-так», — думал солдат, — значит, Цыгова школа. Значит, дал по ушам Филиппок. Вернулся, вражина, в засаде сел. Значит, сорвался Филя с поводка. Ломанул, значит, жуличных дядек. Почему один? Где второй мужичонка? Видать, побольше ему досталось, видать, не может в погоне участвовать. Значит, Филя может по моим стопам рвануть, на помощь. Как он, Филя-то, узнать может, куда меня повели? Спытать может второго варначину. Коли жив. Если б не жив, значит, этого с ушами, не оставил бы. Значит, спытал другого мужичка. Сошка-то мелкая, скорей всего, сбил Филя пыль-то блатную, расколол. Только вот знать-то много не может жулик — мелковат. Навести может только на старика мерзкого. Выходит, и мне искать старика надо, страшный он, не по зубам Фильке. Раз план появился, веселей стало. Трубочку выбил о каблук, рогожку прихватил и двинул фарту на встречу. На скотный двор зашел, да в лавку, да в кузню. Прятаться прекратил — круг замкнул. Пришел в кабак. Сел за стол, громко позвал девку, забрал вещи, выпил штоф вина, прикинулся сомлевшим. Тайно огляделся, вроде и никто не следит. Вышел на улочку, побрел пошатываясь, где побезлюдней. Услышал шаги за спиной. Выждал, замедлил движение, подпустил, в скручивании резко тряхнул мешком (на скотном дворе сыпанул в рогожку отрубей, да песка добавил). Догоняющий схватился за глаза, хрипел, кашлял. Видать, полую меру схватил солдатовой смеси. Вот те здрасте! Вот он, господин ушастый, кистенек уронил — не до погони. Не давая опомниться, накинул рогожный мешок на голову, ткнул под ребра, заставил судорожно вдохнуть, дернул мешок, опрокидывая и колено на грудь. Кашель, хрип, ножонками засучил как грудничок перед титькой. Вот он, пожалуйста, берите голыми руками. Стянул мешок, коленку на груди поострей разместил, грохнул, наклонившись к уху:

— Чьих будешь, обзовись паскуденышь!?

— Рваный я, с Иванычем по жизни. Так что ты, мужичина, влип, считай покойник ты!

— Ну, глянь на эту каторжную морду, ты ж щас хрустнешь у меня под коленкой, как вошь под ногтем, что тебе Иваныч? Что тебе смерть моя?

— Все едино, поймают тебя и в ноги к Иванычу бросят!

— Так я к нему и иду. Вояка-то, с которым я в лес пошел, решил на себя поработать, решил деньги общественные украсть. Вот пришлось ему рог пообломать. Мальчонка-то мой у твоего хозяина, так я и иду к нему, куда мне еще?

— Мастер ты, я смотрю, рога ломать. Прямо Ояма какой-то. И что с тобой возится Иваныч?

— Ты бы в господские дела не лез. Скажи лучше, как дойти к Иванычу?

— Вот лапоть! Где Иваныч, знать никто не знает. Околоточный, вон, премию от купчин предлагает — пять рублев только за словечко. А Иваныч никому не показывается, но всех видит!

— Так что же мне делать-то? Я барину твоему долг отдать хочу. От разбойничков ваших сбежал, оторвался. Как мне мальца вызволить?

— Велено мне за тобой проследить и в малину доставить, а там Иваныч сам решит, как с тобой поступить.

— Так веди.