Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение

Так, Позднышев рассказывает своему новоприобретенному знакомому, как, возвращаясь домой из уезда, чтобы предстать перед женой и ее предполагаемым любовником, он под «возбуждающим» действием ритма движения поезда снова и снова воображал себе ее измену: «Какой-то дьявол, точно против моей воли, придумывал и подсказывал мне самые ужасные соображения», но тут же добавляет: «то я вскакивал, подходил к окнам, то, шатаясь, начинал ходить, стараясь подогнать вагон; но вагон со всеми лавками и стеклами всё точно так же подрагивал, вот как наш» (27: 66–67). И в самом деле, рассказывая свою историю в вагоне поезда, в который он сел по собственной воле, Позднышев все больше и больше возбуждается. Та же добровольная зависимость действует и на повествовательном уровне: ненадежность Позднышева как рассказчика сочетается с его отчаянной потребностью в адресате, исповеднике, и он, возможно, прибегает к ретардации и ретроспекции, проспекции и нагнетанию напряжения ради попутчиков, составляющих его аудиторию, с целью сделать свой рассказ для них увлекательным. Толстой наделяет безымянного рамочного рассказчика максимальной прозрачностью, чтобы эта потребность Позднышева была как можно яснее видна читателю. Собственно, рассказчик, который познакомился с Позднышевым и теперь пересказывает его историю, ни разу не сообщает нам, своей аудитиории, о собственной реакции на рассказ Позднышева[175].

5. Как же нам понимать эту как будто умышленную зависимость Позднышева от внешнего мира? Думаю, что здесь нам снова может помочь Витгенштейн. В «Трактате» он утверждает, что этика, как и логика, трансцендентальна. К. Даймонд отмечает:

Подобно тому как логика для Витгенштейна не является отдельной дисциплиной со своим набором истин, но пронизывает любую мысль, так и этика не имеет отдельного предмета – скорее, этический дух, отношение к миру и жизни может пронизывать любую мысль или речь. Витгенштейн… говорит о двух разных, так сказать, взглядах на мир в целом; он называет их взглядом счастливых и взглядом несчастных. Счастливые и несчастные как бы живут в разных мирах.

Исследовательница предполагает, что «этический дух связан с умением жить в согласии с тем, что происходит именно то, что происходит, с тем, что желание человека иметь это, а не то, – просто очередная вещь, которая происходит, и что он в некотором смысле «бессилен» [Diamond 2000: 153–154][176]. В общем, можно было бы предположить, что Позднышев отвечает этому условию, хотя и с натяжкой, потому что он кажется таким зависимым от посягательств внешнего мира; но он хочет и ищет этих посягательств, и это выдает его безмерную волю к посягательству на внешний мир, которая оборачивается озлобленностью и ревностью, когда этот мир должным образом не выполняет его волю, условия, которые Позднышев ему ставит[177]. Думаю, Позднышев имеет в виду нечто подобное, когда признает, что его жена – «тайна, как была, так и есть. Я не знаю ее. Знаю ее только как животное» (27: 64) – и, наконец:

Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто это было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не мое, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу (27: 68).

Витгенштейн, по мнению К. Даймонд, считает, что «злая воля» не носит эмпирического характера в том смысле, что она, по сути, определяется как злая тем, чего конкретно она желает, – скорее, злая воля – это воля, отношение которой к миру состоит в том, чтобы ставить ему условия, а будучи фрустрированной, впадать в озлобленность на мир[178]. Это согласуется с тем, что, как мы видели в предыдущей главе, утверждал Шопенгауэр: конкретные действия, проистекающие из порочного характера, зависят от того, какие конкретные мотивы действуют на этот характер. Поскольку исходя из этого понимания зло и злой характер – это не отношение в мире людей, предметов, положений дел и т. д., а скорее отношение к миру, Витгенштейн в «Трактате» утверждает: