Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение

6.421. Понятно, что этика не поддается высказыванию.

Этика трансцендентальна.

(Этика и эстетика суть одно.) [Витгенштейн 1994, 1: 70].

На мой взгляд, Толстой, как и Левин после обращения, приходит к сходным убеждениям, когда в «Что такое искусство?» утверждает:

Добро есть действительно понятие основное, метафизически [отзвук Шопенгауэра; Витгенштейн сказал бы «трансцендентально»] составляющее сущность нашего сознания, понятие, не определяемое разумом [ «не поддается высказыванию»].

Добро есть то, что никем не может быть определено, но что определяет всё остальное (30: 78–79).

Точно так же Толстой подразумевает, что эстетика, как этика и логика – так же, как у Витгенштейна, – не ограничивается существующими в мире прекрасными объектами, а скорее пронизывает отношение человека к миру и его причастность к нему: Толстой распространяет понятие настоящего искусства на «всю деятельность людскую, передающую чувства» (30: 67), так что «искусство, в обширном смысле слова, проникает всю нашу жизнь» (30: 66). Кроме того, мы видим, что Толстой отождествляет эстетику и этику в том, что можно назвать «отношением к миру»: он обосновывает заражение человека искусством характером этого человека, понимаемым в терминах Шопенгауэра и Витгенштейна: «Оценка достоинства искусства, т. е. чувств, которые оно передает, зависит от понимания людьми смысла жизни, от того, в чем они видят благо и в чем зло жизни» (30: 68). И мы помним, что, говоря о гипнотическом воздействии сонаты и музыки вообще, Позднышев позаботился уточнить: «я говорю про себя» (27: 61).

Позднышев, если исходить из Витгенштейна, именно такая злая воля, и проницательный читатель это поймет, услышит это как бы изнутри его рассказа. Полагаю, что именно на это намекает Толстой вторым эпиграфом к повести: «Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф 19: 11)». Также в письме к своему другу и издателю (Л. фон Фикеру) Витгенштейн писал, что он рассматривает трактат как этическое произведение, но что эта важнейшая часть его работы не может быть выражена дискурсивно:

Я возлагаю на вас мои надежды. Возможно, вам немного поможет, если я напишу вам несколько слов о моей книге, поскольку от ее чтения вы, я уверен, ничего особо не получите. Да вы ее и не поймете; материал покажется вам совершенно чужим. По правде говоря, он вам не чужой, потому что смысл книги этический. Сначала я хотел написать несколько слов в предисловии, но передумал; однако напишу их сейчас вам, потому что для вас они станут ключом к книге: я хотел написать, что моя работа состоит из двух частей – из той, что перед вами, и из той, что я не написал. И вот именно эта вторая часть – важнейшая. Ведь этическое ограничено в моей книге как бы изнутри, и я убежден, что, строго говоря, оно может быть ограничено ТОЛЬКО так. Короче говоря, я думаю: все то, о чем многие сегодня болтают, присутствует в моей книге именно потому, что я об этом молчу. Поэтому, если я не ошибаюсь, в книге есть многое, о чем вы сами хотите сказать, но можете даже не заметить, что в ней это сказано. Сейчас я советую вам прочитать предисловие и заключение, поскольку в них суть выражена яснее всего [Витгенштейн 2009: 317].

Смысл жизни, понимаемый как этическая установка, «не поддается высказыванию», потому что это не нечто существующее в мире или идущее от мира, а скорее отношение к миру как таковому. Витгенштейн вернулся к этой мысли в лекции по этике, прочитанной в 1929 году: