МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

– Плохая примета, – прошептала Лора, – зачем ты так сделал?

– Я не нарочно, – солгал я, и она молча вышла из машины. Я некоторое время смотрел, как она идет, и гадал, обернется или нет. Она так и не обернулась.

4

Два дня, два долгих дня я ждал ее звонка. На это время я затаился, не выходил из дому, машину держал прямо под окном для скорости попадания в нее, так как периодически следовал примеру Вереща и пользовался окном вместо двери. В этом, и только в этом, заключается премущество первого этажа. За эти два дня в моем дворе детства случилось событие из жизни униженных и оскорбленных: сгорела похожая на мою берлогу квартира Игорька Хлобушева. В детстве у толстенького Игорька были самые зачеткашные индейцы, солдатики и машинки, а его отец – жилистый мужик с красным, испитым лицом работал на какой-то базе и все пер в дом. Пил же он от страха быть взятым за жопу органами борьбы с расхитителями социалистической собственности. Мне он почему-то напоминал пирата, остановившегося в трактире «Адмирал Бенбоу» и горланившего песню про пятнадцать человек на сундук мертвеца после опустошения пары бутылок рому. Мать Игорька работала паспортисткой в ЖЭКе, и в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века это считалось очень крутым местом. Ей все делали подношения, начиная от шоколада и колбасы, когда речь шла о чем-нибудь элементарном вроде вклейки новой фотографии, до денег, когда какому-нибудь советскому гражданину грозил срок за нарушение паспортного режима. В общем, жили Хлобушевы при совдепах кучеряво.

Мы с Игорьком ходили в один детский садик в соседнем дворе, и я до сих пор вспоминаю, какой Игорек поднял кипеж, когда увидел, что я обсикался на прогулке. Тогда вся малышовая группа смеялась надо мной и все девочки надували губешки. А еще в садике нам по утрам давали протертые и перемешанные морковь и редьку с сахаром, а у меня по утрам был стресс от расставания с мамой и любимой бабушкой, и я блевал этой редькой по всем углам, за что бывал неоднократно подвергнут остракизму воспитательницами: старой жилистой каргой Настасьей Филипповной (позже я только так представлял себе Ганичкину «идиотскую» страсть) и подлейшей бочковидной Надеждой Капитоновной. Игорек же во время моих утренних проблевов «оказывался на коне», так как отчаянно любил поносить меня благим матом во всю ивановскую. Слыша его обидные кричалки, я еще больше давился, плакал и периодически сикался (смешное слово) в свои колготки. В тихий час наши надзирательницы менялись и подчас вместе прогуливались меж наших раскладушек, проверяя, все ли спят, подложив руку под щеку. Таково было личное требование этих чудовищ или на сей счет существовал очередной указ Министерства образования, подписанный очередным кретином-министром, – я не знаю. Но заснуть с рукой под щекой я не мог. Поэтому во время тихого часа меня вторично подвергали остракизму, а сука Игорек нарочно стучал воспитательницам, что я вновь забил на правило руки под щекой.

С приходом нового времени положение Игорьковой семьи резко изменилось. Его отец помер от страха и выпивки. Клянусь, что перед своей кончиной он метался в белой горячке и горланил:

– Пей, и дьявол тебя доведет до конца,
Йо-хо-хо-хо и бутылка рому…

А может, и не горланил. Хрен его знает. Игорек сделался перовским подростком и начал выпивать, нюхать клей и курить анашу. Тогда все курили анашу – это была анашиная болезнь: мальчики вплывали во взрослую жизнь на индейских пирогах, раскумаренные трубкой мира и накачанные огненной водой. Игорек торчал и бухал, бухал и торчал. Место его матери перестало приносить прежние блага. Что-то там поменялось в паспортной системе, и все важные паспортные манипуляции отдали в ведение милиции. Мама Игорька после смерти любимого пирата стала поддавать не по-детски и в конце концов вышла на пенсию. Игорек нигде не работал, потому что из прежнего Пончика-стукача превратился в никчемного долбоеба, в парию, в клошара, в дерьмо. В один ни фига не прекрасный день, когда я разбирал и чистил оружие, двор озарило зарево, а воздух протаранили пожарные сирены. Проворно завернув в покрывало свой инструмент – высшую ценность пролетариата, – я засунул все смертоносное железо под софу и через окно ринулся в зеваки. Картина, которую я застал, сжала мое сердце: мама и сын Хлобушевы стояли перед своей горящей квартирой и рыдали так, что казалось, бордюрные камни сейчас расплачутся. Это на самом деле было ужасно, и мне стало невероятно жаль этих людей из моего обоссанного и облеванного детства. Я подошел к ним, спросил, что сгорело.

– Все, господи! Все, что осталось! – завыла мама Игорька. – Господи, да за что нам еще и это!

Игорек, размазывая слезы по опавшим щекам, протянул мне руку:

– Привет, Марик. Видал, чо?

– Видал, хули, – уныло подтвердил я, – все небось теперь? Пиздец вам? Квартиру за копейки скинете и в деревенскую халупу – подыхать?