Н.А.Львов

Не переставал заботиться Львов о своих подчиненных, продолжал хлопотать о кадрах постоянных, опытных специалистов, много раз добивался повышения жалованья и, «дабы укрепить усердие…прилежность к службе», просил разрешить присвоение им особых мундиров, прилагал рисунки, но император Львову отказал: «Военное убранство людям сего рода неприлично».

Но Львов попимал, что значат молодые силы. Он их умел ценить и беречь, понимая, что в этих рабочих руках вся будущность России. Он чутко уловил наиболее острую потребность своего времени, понял стремительный рост отечественной промышленности.

Советские историки разработок угольных месторождений называют Львова «первым государственным руководителем промышленных разработок на территории нашей Родины…Угольная промышленность России своим развитием в значительной степени обязана его глубоко патриотической деятельности»¹¹⁴.

Р1овая деятельность Львова так его поглотила, что он принужден был покинуть службу в Почтовых дел правлении, переименованном в Почтовый департамент. А быть может, новое начальство его не устраивало: после кончины светлейшего князя-канцлера должность первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел занял граф Ф. В. Ростопчин, и вышел указ о назначении Ростопчина главным директором Почтового департамента. Львов в это время был главным директором угольных приисков и главным начальником земляного битого строения в Экспедиции государственного хозяйства.

Вся деятельность сосредоточилась теперь в Москве, на Тюфелевой даче. Здесь было тише и — подальше от мира подъячих, чиновников и «сплетниц-тетех». А Тюфели были действительно чудесным местом. «Жаль, друг мой любезный, — писал Востокову тот же Иванов, — что не приедешь навестить обитель нашу Тюхили, рай земной в приятных видах, по буграм раскинутый. Питался бы бальзамическими испарениями сосен, берез, ветел и тополей, к вечеру бы слушал соловья, которого твой друг великий охотник слушать и который всякую зорю у нас поет, несмотря на крик лягушек, сов, филина и коростелей, которые искусство и приятность пенья его только лишь оттеняют. Я бы тебе показал распускающийся ландыш, любимый Карамзинов цветочек, дикую розу, василек. И ты, о скоро вырасти собирающаяся малина! не миновала бы алчущих уст моего друга. Ты видел бы в воздухе плавно парящего ястреба, на озере плавающую дикую утку и долгошеюю огромную цаплю над водой стоящую…»¹¹⁵.

Но тут на Львова опять свалились неприятности. Только лишь Ростопчин занял новую должность, он отдал распоряжение выселить Львова из Почтового стана, им же построенного, в котором он прожил столько лет. Письмо Львова Ростопчину из Москвы от 21 июня 1799 года: «Сиятельнейший Граф милостивый Государь Федор Васильевич! Из Почтового Правления приказано дворнику моему немедленно очистить квартиру… В Августе месяце я буду в Петербурге и немедленно переберусь, иначе я буду в необходимости свои и вверенныя мне чужие вещи выкидать на улицу: ибо в квартире моей остался один только дворник, который и при доброй воле не в силах будет приказанного исполнить»¹¹⁶.

Все это было неспроста. Лизанька (Елизавета Николаевна), дочь Львова, свидетельствует, что на батюшку кто-то из «сплетииц-тетех» нашептал императору, будто он отстраивает свою усадьбу в Никольском силами своих учеников, почитавшимися на государственном обучении. Пришлось объясняться, оправдываться…

Осенью Львова постигло еще одно несчастье, о котором Мария Алексеевна рассказывала в письме к Державиным. В конце лета привезенный на барках уголь «нигде не приняли, говоря, что выписали из Англии, хотя угля никакого другого не употребляли».

«Итак, у него остался уголь на руках, — пишет М. А. Львова. — Тогда он стал просить, чтобы дали ему место, где бы ему можно было положить уголь безопасно… Пришла между тем осень; барки оставить невыгруженными опасно, чтобы льдом не проломило и не потопило бы угля; принужден он был выгрузить у себя на даче, где загорелась пивоварня и сгорел весь уголь»¹¹⁷.

Уголь горел несколько месяцев. Не находилось способа его потушить. Картина была потрясающая.

«Послушай, мать сыра-земля,

Ты целый век ничком лежала,

Теперь стеной к звездам восстала,

Но кто тебя воздвигнул? — Я!»

Какие образы!.. Такой глубины трагедийного пафоса Львов нигде еще не достигал. И в то же время какое гордое самосознание власти своей, разумной, Человеческой! «Я» звучит как вызов Прометея, похитившего огонь у богов.

И вдруг в обращении к Земле тональность меняется:

«Не тронь хоть ты меня, покуда

Заправлю я свои беды,

Посланные от чуда-юда,

От воздуха, огня, воды»¹¹⁸.

Здесь — мольба. Однако мольба без утраты достоинства — он с Матерью-землей говорит, как младший член одной семьи — природы. Веру в себя он сохранил. Он справится со своими несчастьями, выйдет победителем из схватки с темными силами…

Львов набрел на залежи торфа под деревнями Черкизовой и Кожуховой — всего торфу на глаз было более семидесяти десятин.