Н.А.Львов

Но И октября 1800 года А. П. Бутурлин сообщил А. Р. Воронцову: «Львов Николай чувствует себя немного лучше, и есть надежда на его выздоровление».

А через две недели, 26 октября, тот же Бутурлин оповещает Воронцова: «Я вчера заходил к Львову и сказал ему, что Вы настоятельно требовали, чтобы я навестил его и сообщил ему о том. Он был чрезвычайно растроган вашим вниманием и просил передать Вам искреннюю благодарность. Больной вернулся издалека и все еще похож на воскресшего Лазаря. Это ходячий скелет»¹²². Письмо Бутурлина для нас важно и как свидетельство сердечного к Львову отношения А. Р. Воронцова, преданного друга Радищева.

Только 4 апреля 1801 года, когда опасность окончательно миновала, Мария Алексеевна пишет Державиным: «Больной мой начинает походить на человека: десять месяцев он был мертвый и теперь говорит, что он совершенно забыл всю прошедшую жизнь свою и что истинно для него теперь трояко новый век: что он совершенно забыл, что он делал и как жил, и теперь каждый день, что ему вспомнится — как будто новая находка»¹²³.

Мария Алексеевна самоотверженно выхаживала мужа. Взяла на себя все управление хозяйством, делами — а их было много, и все были сложные. В эти месяцы она показала, что она была для мужа безропотно-покорным и преданным другом. Вспоминается его обращение к ней в балладе «Ночь в чухонской избе на пустыре»;

«Бьется сердце, хочет выскочить,

Ищет, кажется, товарища,

С кем напасть бы разделить могло.

Кто жестокий жребий бедственной

Посреди степей живущего

В тесной падающей хижине,

Где витает бедность вечная,

И ненастну ночь холодную

Разделить с тобой отважится?

Ты одна, о мой душевный друг!

Дух спасительной судьбы моей,

Ты одна б со мной решилася

С чистой радостью сердечною

Как блаженство и напасть делить».

«Сегодня только мог я выслушать и уразуметь три почтеннейших письма вашего высокопревосходительства ко мне, умиравшему, — диктовал он 10 декабря 1800 года ответ на залежавшиеся письма Обольянинова, — …я движусь, как тень, которую водит чужая сила. О, как нужно еще мне подкрепление сил душевных! Я часто не помню еще места, в которое меня привезли, не знаю дома, в котором живу, свет представляется мне второю жизнью и все люди вновь рожденными»¹²⁴.

Крайне показательны его записи этого времени на страницах давнего-давнего «Итальянского дневника» — 1781 года… В дни болезни Львов проверял себя, способен ли он своей рукой писать по-французски. Непосредственно вслед за рассказом о посещении Метастазио, на листе 80-м совершенно новая запись: «Это — 1800, ноября 16. Мое путешествие в Москву к другому миру было более красочно, чем все это». В тот день его перевозили из Тюфелей в город. Почерк непривычно крупный, чрезмерно старательный: он «выводил» каждое слово. Но нижняя половина страницы заполнена уверенными, затейливыми, красивыми росчерками.

Перевернув лист, видим в ореоле двух росчерков, тоже уверенных, твердых, запись, распределенную на пять строк, похожую на титульный лист книги: «1-й день второй моей Жизни Москва 1800». Росчерки плывут вниз, напоминая набросок затейливого архитектурного украшения.

И совершенно иное — подлинно трагическое — впечатление создается от надписи в середине альбома, на обороте 58 листа. Больной опять проверил свою память: не забыл ли он испанского языка? Снова очень крупным почерком, но каким-то чужим, выводятся буквы. Однако Львов путает их. Забыл год — начал было неуверенно записывать «178» и остановился. «…Двадцать шестое ноября день такой радостный — казавшийся нам радостным, о котором я мечтал…». И далее следуют слова без всякого смысла. Смешение языков испанского, итальянского, латинского и французского. Больному стало снова хуже. Шла борьба между жизнью и смертью.

«Все мне представлялось, — диктует Львов Воронцову 4 марта 1801 года, — пришел я с того света и в тот вечер я плакал, как ребенок. Силы мои душевные и телесные истощились, как я диктую, так и хожу, когда двое водят…Я должен буду вести кости мои в Петербург, как скоро в состояние приду недвижим лечь в возок»¹²⁵.

А в Петербург ему было бы необходимо прибыть лично, чтобы отбиться от новых нападок. Обольянинов шел открытым боем. К несчастью, он тоже был новоторжцем, соседом по имению в Талажне, и придирался по неожиданным поводам, постоянно создавал конфликты. Мария Алексеевна просила сестру разведать у жены Обольянинова, «за что генерал-прокурор нам недоброжелательствует».

В феврале Обольянинов потребовал у Львова отчет по Училищу землебитных строений. Мария Алексеевна прятала от мужа эти письма, но однажды не уследила, и Львов нашел их и прочитал. «Он не только генерал-прокурору, — с гордостью писала Мария Алексеевна, — но даже и самому государю отчет во всем дать может, но не теперь: слабость его чрезвычайно велика».

Наконец в июле, еще не окрепнув, Львов отправился в Петербург. И — удивительная стойкость духа была у этого человека! — 18 июля он пишет стихи… Отправил их — поближе к родному Никольскому — Черенчицам… в Прямухино, к Бакунину, Александру Михайловичу. Этот поймет.