Н.А.Львов

Скажу, да сам и уплетусь,

Встряхнуся, встрепенусь,

К Любви превыспренной и вечной

На крыльях радостных взовьюсь

(И легок тем, что не боюсь),

Повыше, чем летал, пущусь,

Взыграю, закружусь

И сверху засмеюсь.

И пред Христом не усмирюсь!

Приелись чай и там уж пресных душ витушки.

Он видит так же мой порок,

Как душ смиренных прок — не — прок.

Так кажется, на что мне четок побрякушки?

Тетьохам, студеням в досаду

В досаду деревяшкам, аду

В том месте поселюсь

И там век в веки залюблюсь.

Аминь.

Вот тебе мой д.[руг] «de La galiamatias dauble»¹²⁸.

Прочитай

Да замарай,

Чтоб тетьохи не видали,

Чтоб тетьохи не читали

И чтоб меня не проклинали

В соборе свах и кощунов.

Дай мне пожить еще немного!

Ведь всякому своя дорога.

Чужой за 1000 рублей

Я перебить не соглашуся.

И для того-то не крушуся,

Что право не боюсь

И строгих и ревнивых стай.

Пожалуй, лай!

Слуга ваш Николай

И Львов Никольский

Прошел уже, прошел путь скользкий,

И минуло ему давно 15 лет,

Теперь он дряхл и сед,

Отец пяти детей и диво, что не дед»¹²⁹.

«Не разрушается ничто, ничто не исчезает!» — таково было глубочайшее убеждение Львова. Он знал, что и он и дело его найдут продолжение.

В письме от 6 декабря 1801 года к Н. П. Шереметеву, который отдавал ему в учение своих крепостных, Львов подробно разъясняет хозяину способности каждого. Трое заслужили «печатный аттестат». Другие, хотя мастерство освоили не хуже, чем первые, но «поведением своим весьма от сих отличны, и дай бог, чтобы они вашему сиятельству менее сделали хлопот и беспокойств, нежели мне». Одного из печников, Костарева, он задержал у себя «учиться строительному художеству», но сомневается, стоит ли двух других, Горбунова и Червякова, «доучивать сему столь важному в России мастерству»: дело в том, что они «не весьма надежны по нетрезвости своей»¹³⁰.

Много забот доставляла работа с художником И. А. Ивановым. В конце 1800 года, когда Львов был еще болен, оставшийся без его присмотра «берг-гешворен Академии художеств» учинил безобразный дебош, вести о котором докатились до Петербурга. Востоков, его друг, посылает ему 21 января 1801 года взволнованное письмо, опубликованное И. Срезневским: «…про тебя рассеялись прискорбные сердцу моему слухи: пьянство, до крайности доведенное, — шпага, обнаженная на улице — аттестат, присланный в Академию… Пиши и опровергай разнесшиеся о тебе ужасные слухи, или подтверди их — своим молчанием!»¹³¹.

Через полтора месяца, 14 февраля, Иванов вполне откровенно и даже цинично признается другу, что он действительно «напился пьян и оказал весь неугомонный нрав свой в хмелю тем, что, обнажа шпагу свою, разбил стекло в карете генерал-аншефши Донауровой, за что был взят, представлен государю и сужден уголовным судом, в продолжении чего сидел в тюрьме. Ничего я себе не ожидал, кроме Сибири; и в таком горестном ожидании пробыл ровно три месяца, как, сверх всякого чаяния, всемилостивейший указ воскресил самим богом, милующим грешников, вдохновенный государю: во уважение просьбы (человеколюбивой той самой генеральши Донауровой, которую я обидел) Донауровой дело берг-гешворена Оставить! предать забвению. Итак, я теперь нахожусь в прежнем чине и при прежнем месте»¹³².

Но Иванов умалчивает о том, что именно Львов, которого он поносит на каждом шагу, выручил его из беды. Письмо Львова от 6 января 1801 года к П. А. Аршеневскому, в период, когда Львов был все еще болен, однако срочность дела заставила его писать, содержит следующее: «Благородного академического воспитания дитя… на досуге атаковал в пьянстве шпагою проезжающих барынь, за что и наследовал по заслуге своей тюрьму, из которой, говорят, будто он выпущен будет в солдаты» Я покорно прошу… возвратить его ко мне в команду… чтобы глупца сего не отослали куда-нибудь в Сибирский гарнизон, где он совершенно погибнет; а здесь покуда могу я его воздержать неакадемическим манером»¹³³.

Прошло после этого около года, но «благородного академического воспитания дитя», отданный Львову в команды, снова набедокурил, и Львов принужден был принять самые суровые меры. 13 марта 1802 года Иванов признается: «Львов на меня был очень гневен и всегда бранил меня, когда со мною не встретится. Таким образом влачил я самую скучную жизнь» -¹³⁴.

Иванов был талантлив. По заданию и под непосредственным наблюдением и руководством Львова он выполнял рисунки для «Альбома Землебитных строений», начатого еще при Павле; в альбоме были собраны чертежи зданий, построенных выпущенными из училища «присяжными мастерами» в девятнадцати различных губерниях¹³⁵.

Этот «Альбом» Львов преподнес 15 июля 1801 года юному императору. Иванов сообщил Востокову о возвращении Львова, о награждении перстнем «за виды всех выстроенных в России земляных строений — кои я рисовал; я же не получил, кроме того, что Львов ко мне опять стал милостив».