На Алжир никто не летит

…Я шатался, волоча ноги, по рехабу, досадуя, что он такой маленький, — я постоянно натыкался на одно и то же. Еще и бессонная ночь дереализировала все, утрировала. Меня старались не замечать. Хорошо хоть, перестали наставлять на путь истинный.

Наконец меня отловила Лариса. Она говорила уже по-другому. Четко, вежливо, эмоционально нейтрально, хорошо поставленной речью. Этот вопрос я решить не могу, покинуть реабилитационный центр — твое право, но все решать будет твой доктор, что никоим образом не является покушением на…

Ясно.

— Таблетку хоть дадите?

— Какую таблетку? — встревожилась она.

Я засмеялся. Она взглянула на меня, как на чокнутого, и ушла.

Мой доктор. Это значит — Илья Николаевич. Ну, этот нарешает, можете быть уверены… Но ничего не оставалось, как его ждать.

Долго ли, коротко ли я маячил туда-сюда. Черные мошки перелетали с одного места на другое.

Радуйтесь, смертные, Илья Николаевич наконец пожаловал.

Он взял меня под локоть, отвел в сторонку, и в процессе дружеской прогулки у нас происходил интимный тет-а-тет:

— Я помогаю вашей семье в качестве консультанта, но я был бы плохим консультантом для вашей семьи и для вас тоже, если бы не объяснил вам, что сейчас происходит. Покинуть реабилитационный центр — это совершенно естественное желание для любого алкоголика, страдающего абстиненцией. Но вы поймите…

Бла-бла-бла. И где он так чесать научился? Как адвокат из кино.

Он продолжал говорить, а я смотрел на его подбородок. Как он так бреется? У меня так гладко не получается. Опаской, что ли? Но что-то неприятное было в этой идеальности. Просилось противное слово «освежеванный».

«Кремом бритвенным пахла харя».

Черт. Не отпустит он меня.

Я опять начал нудить про таблетку и давление.

Давление мне все-таки дали измерить. Верхнее плавно перекатилось за 190.

— Да разве это давление? — после некоторой паузы сказал Саня. — У моей бабушки — двести тридцать. Вот это давление!

— Да оно ж будет повышаться… — я уже едва не стонал. Это соответствовало действительности, я себя знаю. — Вам что, таблетки жалко?

Я действительно не понимал. Не понимал, хоть режь.

Двинешь тут, чего доброго, кони, и совершенно по-дебильному — из-за трех дебилов. Точнее, из-за двух. Я чувствовал, Саня дал бы мне уже проклятую таблетку. Он утешить меня пытался бабушкиным давлением. Но не он был здесь главным.

Да что они тут, просроченных нейролептиков обожрались?!

Издевательство над здравым смыслом — вот что меня добивает. И повышает давление. Эх, вот бы мне научиться всеприятию мира! Если я выйду отсюда, я обязательно научусь.

Я смотрел на Илью Николаевича и видел, насколько ему плевать, какое у меня давление — сто, двести или пятьсот. Ему заплачено, и дальше этот механизм будет действовать согласно заданному алгоритму.

Вообще-то, честно говоря, в ту минуту я бы их расстрелял. Замочил бы на хрен и обоссал на прощанье. Их и тем более их мародерское начальство. Скромный обелиск: «Здесь расстреляны и обоссаны работники реабилитационного центра такого-то». Оставил бы только Саню. Ну и пациентов, конечно.

И, должен признать, мне было стыдно. Да-с, мне было стыдно перед ними.

Стыдно за мой безответственный гипертрофированный миокард — ему только кислород подавай да разную прочую хрень ничем не лучше, а на людей ему начхать. А ведь они старались, душу вкладывали, посвятили себя служению. А артериальное давление — ему абсолютно плевать на духовность и возрождение к новой жизни. Оно тупо давит на сосуды в моем мозгу, рискуя вызвать осложнение, — но ведь это существенно лишь для моего тела.

Самое смешное, что я вовсе не шучу. В этом самый смех.

— Звоните в скорую, — сказал я.

— Звонить? — это Лариса.

— Звонить, звонить.

Лариса взяла трубку, но так и осталась стоять с ней в руке, не прикасаясь к телефону.

— Так, значит, звоню? — еще раз спросила она, пытливо на меня глядя, будто проверяя. Не беру ли я на понт, что ли? Хотя странно — подумаешь, скорая. Странно. В высшей степени.

— Да, — ответил я с усталой досадой, — вызывай скорую.

Лариса положила трубку. Великая инквизиторша, блин.

И таблетку мне дали. Почему-то. Оказалась даже вода в графинчике.

Появился Леха.

— Этот опять наблевал, — сообщил он Сане.

— Новенький? А на чем он?

Леха сказал незнакомое слово и добавил:

— Я эту шляпу знаю. Обычное состояние: спишь — блюешь, спишь — блюешь.

— Проснется — швабру в зубы. А ты уж пока, Лех…

— А я знаю, когда он проснется?

Спяще-блюющий новенький явился спасителем. Саня и недовольный Леха пошли наверх, переговариваясь на ходу. Не помню, оставалась ли еще Лариса. Я подошел к шкафчику, нашел свое шмотье и стал как можно быстрее одеваться.

Паспорт на вахте, да черт с ним, потом.

Илья Николаевич патетически взирал на происходящее. Мне показалось, что он таки сдался. Вскинув голову, он выкликнул на прощанье:

— Вы идете — пить! — и выбросил руку перед собой, трагик.

И я выломился из помещения, преодолев две тяжелые, наваливающиеся санкт-петербургские двери.