На Алжир никто не летит

Бормотал я совершенно искренне — с довольствия меня не сняли, только теперь все деньги, денежные дела — через Лапландку: делов куча… Они, оказывается, ей очень благодарны. Лапландка же объявила, что, ежели что, она сдаст меня с чистой совестью и с потрохами. И это было совершенно справедливо.

А каков, собственно, был альтернативный вариант? Без денег, без друзей, слабый, поношенный? Я не герой. Да и что мне отстаивать? Зато теперь ясность полная. Бояться нечего. Ходить в нарколожку — ерунда… Пить? За все это время я ни разу не вспомнил о синьке. Я в очередной раз дешево отделался.

Но в то же время я понимал, что произошло нечто необратимое. Что-то во мне взломано. Так или иначе — былой жизни мне не видать. И мне она была не нужна — былая жизнь.

И наконец все-таки кончился этот день, или их было два плюс ночь…

Я лежал. Первые дни я просто лежал, хлюпая носом, почти не вылезая из кровати и бесконечно куря. На душе была ровная сумрачность, которую не в силах было ничто потревожить, разве что последние воспоминания порой ухали, гикали где-то за спиной, и я немножко сжимался и в очередной раз хлюпал носом, кутаясь при этом в два одеяла с каким-то животным удовлетворением, зная, что никто меня из кровати не выдернет. Я отогревался, заживал. А впрочем — ничего.

Спал я сколько хотел, но просыпался усталым, недоспавшим. Все время хотелось еще, хотя бы самую малость. Я бы спал и спал. Но днем я мог только бодрствовать.

Передвигался я не без труда.

Когда шел снег, в комнате светлело. Чуточку светлело и во мне. Порой я с усилием вставал, не вылезая из одеял, только чтобы из окна посмотреть на падающий снег. Мог довольно долго стоять. Мне казалось, что снег бросает отсвет на мое лицо, оно становится светлее.

Только что начался проклятый декабрь.

Лапландка была ко мне очень добра. Еду и кофе подавала прямо в постель. И я ей был благодарен всеми силами души. Она все делала правильно. Единственное, что мне было необходимо, — это чтобы никто меня не дергал, не галдел рядом, не мельтешил.

Разговаривали мы мало. Я больше молчал. Не только вслух, но и про себя.

На улицу я не выходил.

Один раз я сам налил себе кофе. Пошел с чашкой в комнату, но рука так затряслась, что, едва сделав шаг, я расплескал половину; тотчас же сообразив, что наполненной чашку мне не донести, я поставил ее на пол, по пути расплескав вторую половину. О как. С пустой чашкой я легко справился, перенеся ее с пола на стол. Я пошел в комнату, и ничего у меня не тряслось. Но с тех пор я даже не пытался носить что-либо налитое — ни чай, ни кофе, ни родниковую водицу.

Глядя на темень за окном, я содрогался, но тут же успокаивался. Никто во двор меня не выгонит. Это было даже приятно — содрогнуться и успокоиться.

Я нарыл в Интернете, а потом скачал с торрентов фильмы, которые смотрел бесконечно давно — как говорится, «в другой жизни». Скачал их целую кучу, все, что только мог вспомнить. И опять лежал и смотрел. Смотрел и лежал. Большую часть скачанного я безвозвратно забыл, но некоторые куски узнавал, а потом неторопливо пытался припомнить, с кем я это смотрел, когда и как. Действительно — «в другой жизни».

Так проходили первые дни.

И прошли они быстро — на то они и первые. Пришло время посещать дневной наркологический стационар, мы с Лапландкой нашли такой домик в Коломне — четырехэтажное казенное здание. В первый раз надо было явиться к десяти утра, мы встали в восемь, по будильнику, который, как я надеялся, остался где-то в далеком прошлом; я высадил три чашки кофе, и мы вышли на улицу, где было чертовски холодно и адски темно. Самый мерзкий вариант — холод и влажность. Доковыляли, держась за руки, до метро, проехали одну остановку. Потом я стоял и курил, пока Лапландка выясняла, какой наземный транспорт ходит до нашего домика. Потом мы наконец дотащились. И вот опять учреждение.

Там были лестницы, коридоры, кабинеты, много негостеприимного простора. Нам было нужно на четвертый этаж. Еще раз спасибо Лапландке — она выяснила, куда, к кому, где. Мне все это казалось неподъемно трудным.

Нас встретила заведующая отделением Наталья Андреевна, миловидная, несколько изможденная женщина. Мы уселись у нее в кабинете не раздеваясь, она слушала нас за своим столом, точнее в основном Лапландку, которая пересказывала ей всю мою новейшую историю. Иногда Наталья Андреевна спрашивала и меня; я отвечал грубо, даже агрессивно, как охреневшая шавка, норовящая тяпнуть кого попало. Но Наталья Андреевна только улыбалась, совершенно незлобиво и абсолютно непрофессионально.

— Поймите, — раз услышал я, — у нас тут такая работа, нас самих пора в класс коррекции сдавать.

В общем, не стану скрывать, Наталья Андреевна мне понравилась. Потом они с Лапландкой заполняли какие-то бумаги, пока я в буквальном смысле прохлаждался в коридоре.