На Алжир никто не летит

«Никогда мои несчастья не были столь мизерны», — усмехался я. Раньше я был больше. Так, во всяком случае, мне казалось. А переносить неприятности, чувствуя себя большим, — куда как легче, чем чувствуя себя маленьким. Уж таким маленьким. И куда как легче.

«Алкоголик» — ведь и в самом деле это стало главной, определяющей моей чертой за последние, уже долгие годы. А я и не заметил, проспал.

Главной, но не единственной. Есть во мне еще резервы. Есть. Должны быть. Я верил в это. Я, в конце концов, просто чувствовал их в себе.

Пожалуй, мне дана последняя попытка. Если она не увенчается успехом, то главная черта станет единственной, и все — меня больше нет.

Было жутко всматриваться во все это. Но я заставлял себя.

Один раз в кухне я случайно обнаружил чашку, которую в числе прочего когда-то принесла из родительского дома Лапландка. Почему-то я помню, что эту чашку дал ей отец. Я не поленился извлечь ее из остальной посуды. На чашке, тяжелом, тускловато-прозрачном, цилиндрическом стакане с ручкой, красивым, полуписьменным почерком была как бы неспешно, в несколько строчек выведена неожиданная надпись: «Межрайонная централизованная библиотечная система имени М. Ю. Лермонтова».

Я стоял, крутил ее в руках и о чем-то думал…

Мне приснилось озеро с водярой. Это было обыкновенное тихое озеро, просто я знал, что там водка. Травянистые берега подходили к самому озеру, незаметно оказываясь под водой, я топтался по ним, стараясь подойти к озеру как можно ближе, но трава, становившаяся все темнее и мокрее, не пускала меня дальше — ведь я боялся промочить ноги. И я слонялся по травянистой суше, глядя на неподвижное озеро, к которому было не подобраться. Помню темную траву, выдавливающую из себя воду.

Кажется, был пасмурный день. Вокруг было тихо, безлюдно.

Я равнодушно припоминал сон. Нашел его отчасти забавным. И не понимал, почему он мне приснился. Пить совершенно не хотелось, тем более водку.

Сон не приносил особого облегчения, хоть я и ждал нового сна, едва проснувшись от старого. Сны — то есть нечто вроде киношек — снились редко. Как правило, проснувшись и мысленно оглядываясь на часы сна, я видел перед собой только черный и плотный войлок, которым ночью до отказа была набита моя голова.

…Поезд шел на север через тайгу. Мы уже были на севере, но забирались все глубже. Далеко и впереди, почти отвесно, стояла ярко-багряная заря, местами сгущавшаяся до кровоподтечной лиловости, местами нежная, истончившаяся. Она символизировала лютый холод, на который мы ехали. Огромное, отвесное, подробное полотно зари.

А я сидел, сгорбившись, на одном из вагонов поезда и смотрел на бесконечную, сомкнутую тайгу, приводившую меня в отчаяние. Сквозь нее не было хода. И это было невыносимо.

Но вдруг я обрадовался: я обнаружил в тайге тропки — сначала одну, потом другую, третью — и сообразил, что тайга только кажется непролазной, а на самом деле в ней есть множество тропок, пусть узких и извилистых, но по ним можно выйти туда, куда ты только захочешь.

Я проснулся от счастья. И был несколько разочарован, увидев не якобы непролазную тайгу, а вполне безысходную нору.

Наступил Новый год.

Такого нищенского Нового года я не припомню, хотя, разумеется, дело было не в жратве — Лапландка расстаралась. Просто чувство собственной мизерности и никому ненужности обострилось — главный праздник как-никак. И вот в эту карнавальную ночь я сижу у разбитого корыта, почти один, с окончательно сбитой спесью — такая, значит, ирония судьбы. Впрочем, я начинаю повторяться.

На подоконник Лапландка положила несколько еловых веток с лентами. Пара веток лежала на подоконнике в кухне. Горели две длинные свечи.

Под эти свечи я умял целое блюдо селедки под шубой. Лапландка налегала на торт. Еще из безусловных плюсов: ящик молчал.

А все-таки мы премило провели с Лапландкой время. Глядя на еловые ветки, я чувствовал не только горечь утраты, но и робкую надежду.

На завтра осталось порядочно вкусняшек.

Шли дни. Я пил таблетки.

Как-то раз Тагир рассказал мне, как ездил в горы к отцу и, мотаясь с отцом по горам, совершенно измотался. А отцу, как я понял, хоть бы что.

Я выразил формальное сочувствие: да, должно быть, тяжело пришлось.

— Да нет. Я был рад.

На душе у меня как-то посветлело.

Еловые ветки еще долго лежали на окне. Жалко было, когда их не стало.

Один раз Лапландка приболела. Нормально так, с высокой температурой. У нас заканчивалась еда, а она лежала, не могла выйти. Пришлось идти мне.

Первый раз за это время я держу в руках деньги. Раньше вид денег автоматически вызывал у меня мысли об алкоголе. «Сухое бухло». Теперь же мне просто не приходило в голову, что их можно потратить не на то, что тут Лапландка мне понаписала.

Ходил по магазину, долго выбирал, сверялся со списком. Устал…

Дома я подошел к лежащей под одеялами Лапландке. Она спала. «И подушка ее горяча, и горяч утомительный сон». Что-то похрипывало в ней, когда она делала затрудненный вдох.

Я стоял и смотрел, пригорюнившись.

Эх, пошел в прихожую разбирать пакеты.