На Алжир никто не летит

С тех пор Лапландка стала давать мне кое-какие деньги. На случай, если во время прогулки или по дороге к Тагиру мне захочется купить какую-нибудь мелочь. Кстати, на банку бы хватило. Но о банках я не думал. Как-то вот было не до них…

Вообще-то мы с ней постоянно ругались. По-моему, мы даже ругались меньше, когда я пил, — или я не помню. Мы были как две немолодые тетки, обиженные судьбой, запертые друг с другом.

Звонить мне было некуда. Брат изредка позванивал, говорил немногословно, не слишком охотно. Об отце не упоминал, будто его и не было.

А матери вот уже несколько лет не позвонить. Никуда.

Наконец я впервые задумался об отце. Уже серьезно, без лишней ажитации. Итак…

С «подлецом» я, конечно, переборщил. Мы давно отдалились, но все-таки я знал отца хорошо. Он кто угодно, но не подлец. Если он пошел на такое — значит, у него были причины. Даже больше скажу — у него не оставалось вариантов.

Каких вариантов — да ясно каких, спасти меня, дурака. Это я про него забыл, а он про меня — нет. Я все еще оставался для него сыном.

А после последней моей выходки? Что он должен был чувствовать? Его сын бухает, подыхает, сходит с ума. Что он, железный? Я-то раньше фордыбачил: хочу и бухаю, хотите — и вы бухайте, в чужие дела, в отличие от вас, не лезу. Хочу — бухаю, хочу — подыхаю.

Так-то оно так, но в данном случае «имею право» не работает. Увы или к счастью, но не работает. Просто не может работать. Невозможно безучастно и беспристрастно наблюдать, если тебе невыносимо хреново. А ему, пожалуй, было более чем невыносимо. В его шкуре я не был, но что такое хреново — я знаю. И этого достаточно.

У меня детей нет, но что такое сын — я тоже знаю. Потому что среди людей рос, не среди неведомых существ. Оттенки, опять-таки, здесь не важны.

Возможно, что он спасал себя, а не меня. И не мне, не желающему терпеть что бы то ни было, забухивающему все на свете, его судить. Тем более, независимо от его мотивов, результат все равно работал на меня: спасен он — спасен и я.

Можно предположить, что иногда он просто не мог не желать моей смерти, но резонно предположить также, что, если бы я и вправду навсегда освободил его от своего присутствия, ему не стало бы лучше.

Другой послал бы меня подальше, а он не послал. А может быть, что тоже не исключено, просто не смог послать. Это я смог.

Таким образом, он был фактически моим заложником. Конечно, все родители — заложники своих детей, но не до такой же степени! Всякому безобразию есть свое приличие.

И ведь длилось это годами. Годами он был у меня в заложниках.

А я еще умудрялся считать себя жертвой, после рехабовской истории. Ну какой же я няша!

Вообще-то, далеко не сразу я все это сформулировал. Мешали эмоции; ссадины, так сказать. Но помаленьку я себя с трудом, но утихомирил. И вот постепенно сложилась вышеописанная картина. Для этого оказалось достаточным просто не злиться на отца, а долго я на него не злился. Сразу после рехабовских приключений я вообще ничего не соображал, я просто осатанел и не желал ничего знать, потом как-то не тянуло на раздумья, и только когда все более-менее устаканилось, я подуспокоился, подкопил силенок, у меня появилась возможность — именно физическая возможность — как-то шевелить мозгами. И я начал ими шевелить.

Впрочем, не знаю, верны ли были мои умозаключения. Но они казались правдоподобными. На том я пока и успокоился.

Увы, алкоголизм — не диабет, даже если считать первый болезнью. И реагировать на него как на болезнь мы просто не в состоянии. Мы можем убеждать себя сколько угодно, но на самом-то деле мы знаем, что перед нами не больной, а просто сволочь.

Меня бросили все… Но разве я сам их не бросил?

О своих, о своих собственных поступках я должен думать, а не о чьих-то других. Я инстинктивно чувствовал, что единственно в этом мое спасение. Как это ни трудно. У меня бы нашлись оправдания, но я понимал, что сейчас они просто губительны для меня. Хоть раз в жизни перестань себя оправдывать, обойдись на сей раз без адвоката, даже если адвокату и есть что сказать. В моем положении несправедливость к себе для меня безопасна, несправедливость же к другим меня убьет. Мне надо бросить пить, и это главное. Так что выбирай, что для тебя важнее — разборки или результат.

Я втемяшивал и втемяшивал все это в свою дурную, переклиненную, обидчивую и мстительную башку. Это было трудно. Это изнуряло. Но иначе было никак. Если я и вправду хочу завязать.

Хоть убейте, не могу сказать, почему мне было надо. Ведь и раньше вроде как было надо, я и сам хотел — я об этом уже говорил, «неправильно» и все такое. Постой, хотел или хотел хотеть? Не знаю. Что-то резко изменилось, сломалось… Я что-то увидел? Что? Не знаю… Устал… Надо, и все!

Умолкаю, ибо сказать больше ничего не могу.

Грегор Замза не виноват, что превратился в страшное насекомое. Но и его семья тоже не виновата. А раньше я как-то об этом не думал…