На Алжир никто не летит

Не пьет одиннадцать лет.

Сейчас работает, более-менее зарабатывает — как я понял, инженерские умения пригодились, мастерство он действительно не пропил. Но параллельно с этим он еще и мотается в один бесплатный рехаб, работает там за какие-то слезы, помогает алкашам, у которых не получается.

Но больше всего меня поразила такая история.

Приходит дед, старый бомжеватый колдырь. Конечно, на эти собрания пускают всех, но публика недоумевала: ему явно недолго осталось — тогда какой же смысл? Но дед сказал:

— Я хочу умереть трезвым.

Трезвым он и умер. И даже не очень скоро.

Респект, конечно… Но я тоже не понимал, хотя и чувствовал здесь какую-то глубокую правду. Может быть, только сейчас я понимаю лишь чуточку больше.

До сих пор мне на ум приходит этот дед, о котором я только слышал с чужих слов.

Один тут разорялся, как его обуяла похоть. Меня она только, черт, все никак не обуяет. Я уже и забыл, что это, чем и куда. Перед Лапландкой уже даже как-то не того… Японский бог.

Ладно, ладно, черт с ним пока!

На собраниях стал появляться мексиканец, может, Родриго, может, Диего, а может, Рауль или Рамон, — точно не помню. Он был журналист, приехал в Россию то ли с подорожной по казенной надобности, то ли просто приехал, не помню и не важно. И здесь застрял, прое…, извиняюсь, утратив, естественно, все. Какая-та борода у него вышла с документами, с деньгами. Жил он, насколько я понял, то у одного из здешних, то у другого (пустили же, не мне чета). Жил и при этом писал что-то свое, журналистское.

Мы часто пересекались на чаепитиях. Диего (обозначим его так) был милым, скромным парнем. По-русски он почти не говорил, зато прилично говорил по-английски, я относительно тоже, поэтому часто служил переводчиком (некоторые пижоны знают испанский, но тут их не случилось). Это было довольно утомительным занятием, особенно если одновременно переводить двоих, а то и троих, — зато мне выпал шанс узнать хоть что-то о Мексике, это ведь совсем другое полушарие! Дальние страны…

В общем, в Мексике как в Мексике. Жить можно. Все более-менее цивильно, не голодно. Но это не относится к северу страны, по его словам. Там вообще — вилы. Там наркокартель, о котором я знаю понаслышке, а также из незабвенного сериала «Breaking Bad».

Как-то Диегин кореш, тоже журналист, оказался на севере по журналистским делам. Сидит раз в кабаке, как вдруг заходят какие-то бандидос и открывают прицельный огонь. Завалили кого надо, вроде бы и дело с концом, но тут заметили у кореша камеру. И все — нет кореша.

Такие дела.

Оказывается, не только в телевизорах да в Интернетах происходит такое. Мир стал теснее.

Я сызмальства был жаден до языков, хотел знать три, более или менее сносно знаю один. И я расспрашивал у Диего про испанский, благо его много, разного. И действительно — произношение и словарный запас заметно отличаются, не только от континентального испанского, но и внутри латиноамериканских. Лучший испанский, по его мнению, в Мексике, в Чили (неожиданно) и еще, черт, забыл где. Лучший — как я понял, это похожий на мексиканский. Самый диковинный — в Центральной Америке, разнообразный даже среди этих стран. Скажем, в Никарагуа одно разговорное выражение означает одно, а в Гватемале — другое, он привел пример. Вообще, мутный какой-то там, в Центральной Америке, испанский; по крайней мере, Диего его почему-то недолюбливал. Рассказываю, как помню, возможно, с перевираниями.

Однако я отвлекся. Повело кота…

Да, Диего был buen perro — хороший парень, буквально «хорошая собака». В словаре я этого не нашел, должно быть, чисто мексиканская фишка. Разнообразен язык.

С этим «буэн перо» много носились. И его так называли, и даже друг друга. Прикольно было.

А бедному Диего было никак не вырваться; то одно не срасталось, то другое. И наконец каким-то хитрым маршрутом он отбыл в свою родную Гвадалахару…

Когда-то я млел от латиноамериканских названий. Похоже, и сейчас млею.

Одно время я общался с таким Валей. Он был из сиженных. Не патриархальный блатыга, а новой формации браток. Черты лица какие-то облизанные, маленькие овальные глаза, легкая шепелявость. И еще ходил с ножом — что за манера! Однако он был резов, но мил, искренен — шепелявость еще больше подкупала — и языкаст. С ним было интересно. Иногда он даже заходил ко мне на огонек. (Лапландка, надо сказать, была этому не рада, вероятно, с ходу оценив типаж.)

Однажды занял у меня косарь. Да ради бога… «Отдашь, когда будет», все такое.

Как-то раз сидел он у меня, радостно рассказывал, что скоро с Дальнего Востока ему привезут трепангов. Какая это вкуснотища, какая крутизна — трепанги! О, трепанги! Это — охренеть! «Я и тебе трепангов подгоню».

Минуточку… Ясно, косарь он мне отдавать не собирается, а прибалтывает меня редким блюдом, которое, не исключено, и в самом деле поставит и которое мне на хрен не нужно. Во я пионэр…