На арене со львами

— Уж не знаю, как там он оценивает Хинмена,— сказал Моргану на другой день судья Уорд.— Лично я имел дело с Хинменом раза два, не больше, и в восторг от него не пришел. Но вот что я вам скажу: Белый дом весь бурлит, и тут, у нас, тоже кое-кто полагает, что этот Андерсон много себе позволяет, забегая вперед партии. Одно дело, если б он заработал такое право за долгие годы, но кем он, собственно, себя мнит?

— Ваша честь, мне, разумеется, весьма неприятно говорить такое о ком-либо, но я думаю, что побуждения у Андерсона на девяносто восемь процентов из ста самые искренние.

— Искренние?

Уорд взглянул на Моргана, как на прокаженного.

Они сидели в пышном президентском зале, примыкавшем к залу заседаний. Сенаторы выходили сюда, когда репортер, с которым они были не прочь поговорить, присылал им записку. Морган втихомолку решил, что портрет Вашингтона и его бюро, херувимы Брумиди, золоченые люстры и зеркала, черные кожаные диваны и резной стол Линкольна посередине образуют весьма выгодный фон для судьи Уорда, одного из последних сенаторов, которые еще одевались в строгом согласии со своей ролью: высокие крахмальные воротнички, старомодный костюм, часы на цепочке, трость с золотым набалдашником, толстая сигара, неизменный белый цветок в петлице, и над всем этим румяные щеки, пенсне и длинные волнистые седоватые волосы. Гиды на галереях показывали судью Уорда туристам, а в кулуарах Капитолия он сам добродушно объяснял ошеломленным школьникам из какого-нибудь захолустья, вроде Терри- Хота, что это — та самая лестница, по которой коварные англичане ринулись в атаку во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Конечно, внешность судьи была обманчива. Он все еще принадлежал к подлинным хозяевам сената, как в те дни, когда принудил Зеба Вакса Макларена голосовать за рекламные щиты у обочин. Судья Уорд был одним из тех могучих китов, которые появляются в зале заседаний лишь в редкие, торжественные дни, а свою прожорливую пасть отверзают лишь при закрытых дверях, на заседаниях специальных комиссий. Упрямый и всемогущий в сенаторской среде, одурманенный властью в сенате, он однажды принюхивался даже к кандидатуре в президенты, но партийные лидеры дали ему понять, что за пределами его родного, благодатного штата сколь-нибудь убедительно объяснить связь между ним и кое-какими нефтяными компаниями решительно невозможно.

— Стало быть, искренние побуждения? — повторил он.— Тут, молодой человек, у всех побуждения самые искренние. Тут каждый искренне защищает свои интересы и интересы своего штата. Для того мы здесь и находимся.

— Я имел в виду содействие сезонным рабочим.

Уорд снисходительно махнул рукой.

— Ну, сезонники — это другое дело. Почему бы и не помочь им по мере возможности? Никто возражать не станет. Но этот Андерсон… невозможно понять, кого он защищает. Делает, что ему в голову взбредет,— и все тут.

Когда Морган рассказал Кэти о негодовании судьи Уорда, она рассмеялась.

— Но это отнюдь не смешно, если Хант рассчитывает чего-то добиться в сенате.

— Да, конечно. — Она смотрела на Моргана в упор бесстрастными синими глазами (они пили кофе в сенатской столовой, и Кэти сняла темные очки).

— Впрочем, Адам говорит, будто вы настаиваете, чтоб Хант выставил свою кандидатуру в президенты.

— Это я-то настаиваю? — Она задумчиво улыбнулась, глядя на Моргана поверх чашки.— Откуда же у Адама такие сведения?

— Он сомневается, достанет ли у Ханта веских обвинений против Хинмена, и считает, что ворошить это вообще не имеет смысла.

— В одном Адам, несомненно, прав. — Она со стуком поставила чашечку на блюдце. — Если Хант не сумеет подтвердить обвинения, выдвинутые против Хинмена, ему уже не придется выставлять свою кандидатуру ни в сенат, ни в президенты, ни куда-либо еще.

В тот день, когда Хинмен наконец появился в Большом зале, у Моргана на миг возникло опасение, что Андерсон действительно его недооценил. Огромный зал, где Джо Маккарти прославил и запятнал свое имя, а Эстес Кифовер разоблачил властителей преступного мира, был битком набит. За столом для прессы не удавалось писать из-за тесноты, а у дальней стены высились телевизионные камеры, прожекторы и треножники, возле которых сновали люди. Перед столом комиссии кружили фоторепортеры — совсем как рои мух, но гораздо более шумные.