На арене со львами

И Морган почувствовал, что раз уж он поехал, раз уж проделал большую часть пути, то должен идти за Андерсоном и дальше. Он спрыгнул на землю, прошел под аркой и зашагал дальше меж старых камней, которые в лучах фар отливали желтизной, точно слоновая кость. Над головой ветер шуршал сухими ветвями. Звенели и стрекотали цикады. Траву на кладбище недавно скосили, но все было мокро от росы. Подошвы Моргана причмокивали, намокшие отвороты брюк леденили щиколотки. Андерсон тяжело дышал, как и прежде, когда бежал к джипу.

— Этот сукин сын вон там лежит,— сказал он.

В дальнем углу кладбища, чуть в стороне от неподвижных лучей, белела статуя, высоко вознеся голову над кладбищенской оградой.

На громоздком каменном пьедестале стоял каменный человек, разведя приподнятые руки, словно благословляя и утешая стоящих внизу. Высота памятника с пьедесталом составляла по меньшей мере десять футов, а сама фигура была в человеческий рост.

— Он заказал себе памятник за много лет до того, как его пристрелили,— сказал Андерсон, подходя к могиле, и Морган заметил, что он поправил очки, словно удостоверяясь, верно ли видит все это.— Когда он решил сам позаботиться о могиле и памятнике, ему предложили статую побольше, в его вкусе, как кому-то казалось. Христос с распростертыми руками, не препятствующий детям подходить к нему. Мать мне рассказывала, что Старый Зубр поглядел на него, поглядел, а потом сказал, что размеры памятника и скульптурное изображение ему нравятся, но только он не желает, чтоб над ним до скончания века торчал поганый Христос и кривил губы в усмешке. Уберите-ка отсюда Иисуса Христа и поставьте статую Зубра Дарема Андерсона в этой же самой позе, а там посмотрим, как вся шваль это скушает.

— Но статуя действительно на него похожа?

— Судя по фотографиям, не очень. А живого я его почти не помню. Припоминаю только копну седых волос и свирепый голос. Руки у него были крепкие и сильные. Он вынимал меня из кроватки, подбрасывал к потолку и ловил на лету. Это я хорошо помню. Иногда я плакал от испуга, и он выходил из себя. Помню, каким бешеным становился его голос и как он меня стискивал. А у этого истукана руки хилые. Словно у Христа.

Морган подошел поближе и взглянул на пьедестал, Свет фар не доходил сюда, и он разобрал только крупную черную надпись: «Зубр Дарем Андерсон».

— «Тысяча восемьсот шестьдесят девять — тысяча девятьсот двадцать три. Четырежды был избран губернатором. И вседа был человеком» — это он тоже сам сочинил.— Андерсон хватил Моргана за плечо и повернул к себе лицом.— А вон ам,— сказал он, указывая рукой на небольшую плиту справа от могилы Зубра,— покоится его первая жена. Он всегда был человеком, мужчиной, и уморил ее. В буквальном смысле слова. У нее было восемь выкидышей, но это его не остановило, и на девятый раз она скончалась.

— Я не хочу этого слушать,— сказал Морган.— Здесь вы хороните своих мертвецов,но не я.

— А все-таки вы рассвирепели, едва вспомнили, что он отнял у вашего отца какие-то жалкие доллары. Хотя в этом даже не было ничего личного — всего-навсего частное проявление всеобщей коррупции, которая росла вокруг него, как гнойник. Вас бесит такая мелочь, Морган, а как, по-вашему, было жить мне, зная, что в жилах у меня течет кровь Старого Зубра? Ведь мне тогда было тридцать лет, вот как теперь вам. Давным-давно, может, в те времена, а может, и раньше, в одну прекрасную ночь, когда я был пьян куда больше, чем сейчас, приехав из армии в отпуск домой, я явился сюда, а ночь была ясная, лунная, и обмочил его могилу. И статую тоже. Не беспокойтесь, сейчас я этого делать не стану. Еще одно различие между тридцатью и тридцатью восемью.

— К черту! Уйдем отсюда. Все это меня не касается.

— Да нет, касается. О том и речь.

Андерсон говорил ласково, словно с ребенком. Он снова повернул Моргана лицом к изваянию Старого Зубра. Морган подчинился власти этой тяжелой руки, этих слов, не сопротивляясь. Кругом стояла тишина — только шуршал ветер да звенели цикады ,а если бы Морган и посмотрел вверх, деревья все равно заслонили бы от него звезды. Он был замкнут в ночи, чугунная ограда была высокой, непреодолимой, а свет фар у них за спиной отбрасывал меж памятниками нелепые жуткие тени, словно намечая места потемнее для будущих могил, для будущих мертвецов.

— И всегда был человеком,— сказал Андерсон.— Вот в чем суть. С этим я еще могу жить. И может быть, я даже зря осквернил его могилу. Личного уже ничего не осталось, потому что он и вправду всегда был человеком. Не сверхчеловеком, а человеком, как вы и я. Каждая его подлость, каждое преступление, каждый закон, который он нарушил, каждый человек, которого он купил, обманул, погубил, каждый, кем он воспользовался для собственных целей, сточная яма коррупции, в которую он превратил этот штат, — все это, как и написано здесь, доказывает, что он всегда и во всем был человеком. Он делал то, что делают люди. Он осквернял все, к чему прикасался. Когда-нибудь я к этому добавлю еще два слова.