На арене со львами

— Ну, это как раз смущает меня меньше всего. Я здешний штат изъездил вдоль и поперек. Я, Морган, состою членом всех гражданских клубов до единого и не пропустил ни одного сколько-нибудь серьезного собрания. За последние годы я побывал повсюду и обнаружил нечто такое, что им неизвестно. В каждом городе и в каждой сельской округе найдется довольно много людей вроде меня — людей помоложе, которые не желают дожидаться на какой-то «лестнице», пока старье не уберется с нашей дороги. А потому в ближайшее время если не я, то кто-нибудь другой встанет и скажет всем молодым, умным, деятельным ребятам, которые считают, что у нас на носу двадцать первый век и пора уж кончить жить в девятнадцатом,— встанет и скажет: «Идите за мной!» И они пойдут. Послушайте, Морган, я читал ваши статьи, и они очень неплохи. Согласен, наш штат вы вполне знаете. Но только вы привыкли слушать старых хрычей. С чего это вы взяли, что они разбираются в политике? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что произойдет, если кто-нибудь из этих политических одров, столько лет пасшихся на воле, вдруг столкнется с противником, понимающим, как надо вести предвыборную борьбу в двадцатом веке? Будь тут даже сам Зеб Ванс?

Морган подыскивал какой-нибудь ответ, достойный профессионала, но Андерсон разгорячился и не стал ждать.

— Они уже и сейчас живут взаймы. Старик Макларен протянет самое большее еще один срок, а он ведь среди них лучший. Но возьмите человека, который все еще убежден, что в нашем штате легче всего добиться политического успеха, заплевывая тротуар табачной жвачкой.

— Каффи жует «Брауновского мула», — сказал Морган.

— А что жует старик Макларен? — спросил Андерсон.— Быть губернатором в этом штате — все равно, что клячам задницы чесать.

Уровень виски в бутылке все понижался, голоса все повышались, а слова становились все более прямыми и крепкими. Но задолго до конца этого бдения, еще до того, как стала прозрачной верхняя часть бутылки, Морган пришел к выводу, что Андерсон — прирожденный политик, сын Старого Зубра до мозга костей.

Андерсон обладал даром видеть, куда идет мир, но особенно ясно видел он, как меняется Юг. Теперь-то об этом все знают, думал Морган. Теперь в университетах пишут книги про то, о чем Хант Андерсон говорил в ту ночь: рост индустриализации, новый класс деловых людей и провинциальные понятия о нравственности, отток населения из сельских местностей, захирение фермерских хозяйств («за каким дьяволом приперся сюда Мэтт Грант со своим законопроектом, если не для того, чтоб попытаться вытащить их из петли?»), острая потребность в образовании и даже определенный сдвиг в расовой проблеме.

— Ну, это-то основа основ,— сказал Хант.— И вот так пребудет до конца моей жизни и вашей. Но старый одер Каффи, примеру, чему он, собственно, научился? Не произносить в присутствии негра слова «черномазый» и не кричать темнокожему адвокату «эй ты, дерьмо!». Сервировать же старые испражнения на новый лад попросту невозможно. Слишком много вложено тут капитала, а беспорядки никому не нужны. Слишком много современных отраслей промышленности нуждается в образованных рабочих. Слишком много подрастает молодежи, у которой иные цели и стремления. И всякий человек, который начнет в нашем штате гнуть линию на раздельное обучение в школах, чтоб угодить захолустью, получит в городах и пригородах хороший пинок под задницу. И попомните мое слово: Каффи наверняка пообещает школьное обучение разделить.

— Ну, а вы что тогда заявите?

— Если я выставлю свою кандидатуру как его соперник, то заявлю, что намерен обеспечить в нашем штате полноценное образование каждому ребенку, будь он черный, белый или в крапинку. И никакого разделения. Я могу обещать это совершенно спокойно, потому что в здешних местах интеграции школ в ближайшие пять-шесть лет не предвидится. Что бы я ни пообещал и ни сделал и чего бы ни пообещал Каффи. Пойдите поговорите с черными, как я с ними разговариваю. После всего того, с чем им приходится мириться и жить, а также учитывая, как они на нас смотрят, их не так-то легко повернуть на сто восемьдесят градусов. В городе в среднюю школу для белых на будущий год подали заявление ровнехонько два чернокожих ученика. И кое-кому из нас пришлось тайком их уговаривать — ради того только, чтобы не дать повода для судебного вмешательства. Чернокожие любят своих детей не меньше, чем мы, и не собираются отдавать их в школу для белых, чтобы по дороге туда их побивали камнями. А что побивать будут, в этом они убеждены, и с полным на то основанием. Но Каффи этого не знает. За последние сорок лет Каффи ни с одним чернокожим не разговаривал, если не считать собственной его кухарки. А она, наверное, врет ему напропалую, как это заведено у всех кухарок.