На арене со львами

В те дни как раз перестраивали восточный фасад Капитолия — в нашей излюбленной манере дешевых подделок, подумал Морган, наподобие штампованных псевдодревностей, или современных вилл в колониальном стиле, или слегка подновленных и перекрашенных по образцам текущего года автомашин, купленных, может быть, десять лет тому назад. Но даже в лесах и в реве нескончаемой вереницы грузовиков и бетономешалок, забивших сенатский двор, даже в глазах бывалого вашингтонца, каким уже успел стать Морган,— все равно весь этот архитектурный ансамбль был прекрасен; перехватывало дыхание от строгого изящества далеко протянувшихся стен Капитолия с его куполом и богиней Правосудия, вознесенной высоко в небо; радовали глаз старые бронзовые фонари с бело-матовыми шарами, чудом уцелевшие от века фиакров; и тепло становилось на сердце от того, что за деревьями и газонами, за литыми чугунными скамьями, за псевдогреческим порталом Верховного суда высилась старая, прокопченная каменная громада библиотеки конгресса.

Со ступеней главного входа, где над крышей реет флаг, Морган видел меж колонн осененную деревьями Капитолийскую улицу — этот же вид открывался, пока не построили телебашню, перед всеми президентами Соединенных Штатов в день их торжественного вступления в должность. И всякий раз, и тогда, и много позже, переходя через площадь, даже кишащую туристами и машинами, Морган смотрел на величественную лестницу с каким-то романтическим волнением и думал: вот здесь когда-то Линкольн пытался врачевать раны нации, здесь Рузвельт не побоялся бросить вызов самому страху, и здесь так печально и жестоко завершился Поход ветеранов, требовавших пособия. Здесь создавалась и возвеличивалась американская нация, и Моргану подчас чудилось, будто он слышит голоса минувшего, и все, что происходило здесь когда бы то ни было, происходило и с ним, Морганом, тоже.

Тогда был чудесный весенний день, вспоминал Морган, чудесный и чуть зловещий, как бывает весной в Вашингтоне; газоны и скверы воздавали свою эфемерную дань природе от подножий белокаменных дворцов и монументов, вросших в землю намертво и навечно. Вашингтонская весна, думал Морган, такая зеленая и ни с чем не сравнимая, каждый год заново приносит нам напоминание о том, что есть на свете нечто «чистое, как правда,и непререкаемое, как справедливость», и это нечто жило и возобновлялось в природе задолго до того времени, как человек, с его орудиями, науками и машинами, начал портить, сглаживать и приспосабливать мир к своим нуждам, как они представляются его мелочному разуму. При этом человек уже низвел от века данные ему природные ценности почти до своего сиюминутного уровня. И та весна в Вашингтоне печальным и пышным цветением как бы предостерегала человека: мало того, что он испохабил восточный фасад Капитолия — это, в конце концов, его создание и его дело, — но он уже принялся рубить и корежить самое матерь-землю, ему остался всего лишь один последний шаг к самоуничтожению,— и в этом будет трагическая ирония, ибо человек больше всего на свете любит как раз самого себя.

Гласс продолжал без умолку бубнить что-то о подлостях этого проклятущего Блейки. Рыжая стюардесса провела пальцами по ноге Моргана и шепнула, почти не размыкая влажных, черных в полумраке губ: «Ты ничего не говоришь. А мне очень нравится, как ты говоришь. Так уверенно, и вообще».

Да, да, думал Морган, только что проку говорить? Слова скользят по поверхности, а сам рассказ может быть совсем не про то. Даже запах, и вкус, и цвет, сохранившиеся в памяти, могут нас обманывать, потому что мы помним не то, как все было, а то, как должно было быть,— вот и сейчас, в обществе Гласса и рыжей стюардессы, тот давнишний день у стен Капитолия вставал в памяти Моргана ослепительно солнечным, словно в нем воплотились все весенние дни его жизни, словно в этот день произошло что-то очень важное, переломное, придавшее ему особый блеск и свечение; а между тем Морган отлично помнил, что день был самый обыкновенный. Нет, память ненадежный источник, как и сама жизнь, ее приходится время от времени поправлять, но она — единственное, чем пользуется рассказчик, надо только быть бдительным, соразмерять ее и в разумных пределах питать воображением.

— Извини,— сказал Морган.— Иногда у меня просто язык не ворочается.

Ханта Андерсона в тот день в канцелярии не оказалось. Белокурая секретарша, по-южному растягивая слова, объяснила Моргану, что он где-то на Западе в поездке от сельскохозяйственной комиссии, в которой он как сенатор от табачного штата тоже занял место Зеба Ванса. А Мэтт Грант должен быть где-то здесь, сказала она равнодушно. Морган нашел его за стеклянной перегородкой в глубине канцелярии, которая состояла когда-то из одного большого помещения, а теперь была кое-как разгорожена на три части. Новые сенаторы получали на первых порах в Капитолии пространства еще меньше, чем влияния.

— Если отыщете два места у стойки в буфете, угощаю чашкой кофе,— сказал ему Морган, заглянув за перегородку.