На белом камне

— Я живу совсем близко отсюда, в Содонье, — сказал он мне. — Мой аэроплан идет не плохо: доберемся живо.

Я принял приглашение Мишеля.

Он усадил меня под живот огромной механической птицы, и мы немедленно стали резать воздух с такой быстротой, что у меня дух захватило. Вид местности был совершенно не похож на то, что мне было знакомо. Вдоль всех дорог шли дома, в полях бесчисленные каналы перекрещивали свои серебряные полоски. Между тем как я любовался этим видом, Мишель сказал.

— Земля довольно хорошо использована, и земледелие, как говориться, ведется интенсивно с тех пор, как химики сами сделались земледельцами. За эти триста лет пришлось много изощряться и много работать. Ведь чтобы осуществить коллективизм, нужно было заставить землю приносить вчетверо или впятеро больше, чем она давала в эпоху капиталистической анархии. Ты вот жил среди зулусов и бассутов; ты знаешь, — у них продуктов жизненно необходимых так мало, что распределять поровну между всеми — значило бы распределять нищету, а не богатство. Избыточным производством, которого мы добились, мы обязаны главным образом успехам наук. Почти совершенное упразднение городских классов так же было очень благоприятно для земледелия. Лавочники и конторщики приблизительно равномерно распределились между заводом и деревней.

— Как, — воскликнул я, — вы уничтожили города? Что же сталось с Парижем?

— Там теперь никто и не живет, — ответил мне Мишель. — Большая часть этих пятиэтажных домов, нездоровых и безобразных, в которых квартировали горожане прошлой эры, развалилась и не была восстановлена. В XX веке этой несчастной эры строили прескверно. Мы сохранили постройки старинные и которые были получше, превратив их в музеи. У нас много музеев и библиотек: в них мы обучаемся. Сохранили мы также несколько обломков ратуши. Это было некрасивое и хрупкое строение, но в нем были совершены великие дела. Не имея ни судов, ни торговли, ни армии, мы не имеем и городов в точном смысле слова. Однако населенность в некоторых пунктах гуще, чем в других, и, несмотря на быстроту сообщения, металлургические и рудные центры населены до крайности.

— Что вы говорите? — спросил я. — Вы упразднили суды? Разве вы упразднили и злодеяния и преступления?

— Преступления будут существовать столько же времени, сколько прежнее, мрачное человечество. Но число преступников уменьшилось вместе с числом несчастных. Предместья больших городов были питательной средой преступлений, у нас же нет больших городов. Беспроволочный телефон сделал дороги безопасными во всякое время. Мы все снабжены электрической обороной. Что же касается злоупотреблений, то они зависели не столько от развращенности обвиняемых, сколько от щепитательности судей. Теперь же, когда у нас нет ни судей, ни законников, и когда правосудие управляется гражданами, вызываемыми по очереди, многие злоупотребления: исчезли, очевидно, потому, что никто не умеет их распознавать.

Так говорил мне Мишель, ведя свой аэроплан. Смысл его речей я воспроизвожу по возможности точно. Я очень жалею, что по недостатку памяти, а также из боязни быть плохо понятым, а не могу воспроизвести всех выражений и в особенности самого движения его речи. Булочник и его современники говорили на языке, который поразил меня новизной своего словаря и синтаксиса, а в особенности сокращениями.

Мишель причалил к террасе дома средней величины, с виду очень приятного.

— Мы приехали, — сказал он, — здесь я живу. Ты поужинаешь с товарищами, которые, как и я, занимаются статистикой.

— Как, вы статистик? А я думал, что вы булочник.

— Шесть часов я булочник. Такова продолжительность рабочего дня, как ее около века назад установил федеративный комитет. В остальное время я занимаюсь статистикой. Эта паука заметила историю. Прежние историки пересказывали блистательные деяния небольшого количества людей. Наши регистрируют все, что производится и потребляется.

Проведя меня в гидротерапевтический кабинет, расположенный на крыше, Мишель показал, как спуститься в столовую, освещенную электрическим светом. Она была вся белая и украшалась только лепным фризом в виде земляники в цвету. Стол из цветного фаянса был уставлен посудой с металлическими отливами. За ним сидело трое, которых Мишель назвал мне: Морэн, Персеваль, Шерон.

Все трое были одинаково одеты в куртки из сурового полотна, короткие бархатные штаны и серые чулки. Морэн носил длинную бороду. Шерон и Персеваль имели чистые лица. Короткие волосы и, пожалуй, еще больше, откровенность их взгляда придавали им вид юношей. Но я не сомневался, что это женщины. Персеваль показалась мне довольно красивой, хотя она и была уже не очень молода. Шерон я нашел совершенно очаровательной. Мишель представил меня.

— Я вам привел товарища Ипполита, называемого также Дюфреном. Он жил среди метисов в черных провинциях Африканских Соединенных Штатов. Ему не удалось сегодня пообедать в одиннадцать часов. Поэтому он, должно быть, голоден.