На берегах Дуная

— А ведь я, дочка, дедушка, самый настоящий дедушка. От старшей дочки у меня есть внук шестилетний и двухлетняя внучка. Сиротки, отец-то под Москвой головушку сложил. И живут они теперь в моей избе, с бабкой, теткой и дядей вместе. А тетке-то всего двенадцать лет, в пятом классе училась. Ну, а дядя, тот человек солидный, седьмой год в декабре пошел. Вот и посчитай, сколько их там: двое мужчин, и двоим вместе двенадцать лет, да четыре женщины. Вот она, семейка-то какая, двое с сошкой, а четверо с ложкой. И хлебушка маловато. Матрена писала, едва до пасхи хватит. На картошке сидят, на одной картошке. Но ничего, ничего, — помолчав, продолжал Анашкин, — отвоюемся вот, вернемся домой и всю жизнь заново построим. Да такую жизнь, что все нам позавидуют. Ты знаешь, наше село-то раньше все в садах было, а перед войной повымерзли все. Да если по правде-то сказать, не столько повымерзли, сколько дурость наша. Зима-то была лютая, снегу мало, морозы — аж земля потрескалась. Ну, яблони-то, они нежные, и прихватило их. Весна, а они не распускаются, сев закончили, пары поднимать начали, а яблони голые, черные, словно мертвые. И предложил кто-то пустить их на дрова. Ну, рады многие — места-то у нас безлесные, топить нечем. Пилим мы яблони, а внизу-то они живые, сочные. И никто не одумался! В два дня все сады смахнули. Осталось всего дерёв двадцать, так, случайно. И можешь себе представить, доченька, распустились, зазеленели. Мелкие сучки-то погибли, а из толстых веток новые побеги пошли. Аж заплакал я тогда от обиды и горечи…

Рассказ Анашкина взволновал Тоню. Она вдруг припомнила свою родную деревню, мать и подружек.

А старый ефрейтор продолжал говорить:

— И вот мечтаю я теперь: как только закончим войну, вернемся домой, сразу же садов вокруг всей нашей деревни насажаем. Яблони, груши, вишни, сливы! А в садах пчельник разведем ульев на триста! И деревню всю начисто переделаем. Самое главное — электричество! Чтобы ночью деревня, как город, сверкала, чтоб куда ни пошел — светло, просторно, красиво. И конюшни все, свинарники, коровники старые начисто поломаем и на дрова пустим, а новые построим. И там чтоб была чистота, электричество, водопровод. А людей всех учить будем, всех до одного учить — и малых и старых. Сам пойду, обязательно пойду учиться!

Голос его, всегда громкий и раскатистый, звучал теперь болезненно. Но и по этому голосу Тоня отчетливо видела прежнего дядю Степу — никогда не унывающего, бодрого, близкого, как родной отец.

Тоня вспомнила о его просьбе передать заявление о вступлении в партию. Узнает ли кто-нибудь, что в самую тяжелую минуту жизни дядя Степа хотел стать коммунистом?

Наверху послышались приглушенные шаги. Лязгнула щеколда. Кто-то осторожно спускался по ступенькам. У Тони замерло сердце, и в глазах замелькали красные круги.

— Не тревожься. Золтан это, по шагам слышу, — успокоил ее Анашкин.

Скрипнула дверь, и показалось лимонное пламя свечи. В желтых отблесках виднелись чья-то рука и полуосвещенное лицо. Пугливые тени плясали по сторонам. Тоня чуть не вскрикнула от радости. Она видит. Она видит это вздрагивающее пламя и восковое лицо за ним. Лицо еще трудно рассмотреть, оно смутно и неясно. Но с каждым шагом человека черты лица все более проясняются. Теперь уже видны глаза — прищуренные, без зрачков, два темных отблеска, подбородок и седые волосы. С первого взгляда по спокойным, неторопливым шагам человека Тоня поняла, что идет к ним не враг. Так могут ходить только друзья. Тоня приподняла голову и попыталась присесть.

— О! У нас, кажется, праздник, — глухо прозвучал в сыром подземелье старческий голос.

— Праздник, Золтан, большой праздник, — ответил Анашкин.

Золтан поднял свечу вверх, и Тоня разглядела старого мадьяра. Невысокий, в каком-то сером одеянии, он был похож на монаха, и Тоне показалось, что этого человека она видела не однажды, не то в книге, не то где-то еще.

Золтан тихо подошел к Тоне. Свет толстой свечи вырвал из темноты запотевшие черные своды над головой, каменные зеленоватые стены по сторонам, кровать дяди Степы совсем рядом и маленький столик около постели.

Из-за плеча Золтана выглянуло лицо в очках. Тоня догадалась, что это доктор. Обвислые щеки и заплывший подбородок Яноша бледно розовели.

Янош легонько отстранил Золтана в сторону и взял руку Тони. С минуту он молча прощупывал ее пульс, улыбнулся, сквозь очки подмигнул Тоне и повернулся к Золтану. Он заговорил о чем-то по-мадьярски. По голосу Тоня поняла, что говорит он радостное.

— Янош сказал, — наклонился к девушке Золтан, — что вы совсем молодец, настоящий молодец. Он теперь надеется на вашей свадьбе хорошего вермута выпить.

Тоня всматривалась в добродушное лицо Золтана и чувствовала, как в ее тело вливается жизнь.

— Покушайте немножко, маленько, — разложил Золтан на столике хлеб, кусок жареной курицы и домашний сыр, — и вина глоточек отпейте, как это говорят, помогает, полезно, значит.

Он налил вина в стакан и протянул Тоне. Дрожащей рукой она взяла стакан и отхлебнула несколько глотков.