На берегах Гудзона. Голубой луч. Э.М.С.

— Я надеюсь, что вы научитесь в них разбираться, — ответил он. — Вы не должны забывать, что, являясь собственницей заводов, вы несете ответственность за каждого из семисот занятых на них рабочих.

Она удивленно взглянула на него.

— Я знаю. Аллан… мистер Креган часто говорил со мной об этом. Не находите ли вы, что нужно внести какие-нибудь изменения в наши порядки?

Он печально улыбнулся:

— Какое-нибудь. Милое дитя, — простите меня, что я вас так назвал, мисс Кардиф, — в сущности следовало бы изменить все без исключения. Продолжительность рабочего дня, заработную плату и все остальное. Однако, я захожу слишком далеко. Но одно вы действительно могли бы провести в жизнь: не применять детского труда.

Она изумленно взглянула на него.

— Но, ведь, мы его не применяем.

— Нет. Это не совсем так. Правда, родители заявляют, что их дети уже старше пятнадцатилетнего возраста и только кажутся моложе своих лет. В действительности же у вас работает около двадцати детей в возрасте до 12 лет.

— Неужели родители могут быть так жестоки?

Он как-то странно взглянул на нее.

— Знаете ли вы, что такое голод, не тот голод, который вы чувствуете перед обедом, но тот мучительный голод, который испытывают несчастные, не имеющие куска хлеба? Знаете ли вы, что значит дрожать от холода в нетопленой комнате, потому что ее нечем отопить? Вы говорите о жестокости родителей, мисс Кардиф. Но что же им делать? Войдите в квартиры этих людей, присмотритесь к нищете, к ужасной нищете, в которой живет пролетариат. И когда вы там побываете, вы вряд ли сможете говорить о жестокости. И вы поймете, кого или, правильнее говоря, что следует назвать жестоким.

Бледное лицо Гэя с резко очерченным ртом и мечтательными нежными глазами покрылось краской. Его низкий голос и мягкое ирландское произношение производили на Винифред потрясающее впечатление. Она взглянула на него блестящими глазами.

— Разве ничем нельзя помочь? — спросила она.

— Все изменится со временем, — мягко сказал он. — Мы еще будем свидетелями того, как наступит век справедливости и всеобщего счастья.

Некоторое время они еще беседовали о делах, а затем Винифред нерешительно спросила:

— Не хотите ли вы отдохнуть до того, как вы возьмете на себя управление нашими заводами? Ведь, вы ирландец, а вам, вероятно, хочется повидать свою родину перед тем, как окончательно обосноваться здесь.

Выражение глубокой печали появилось на его лице. — Нет, благодарю вас, мисс Кардиф.

— Это совершенно невероятно, — ирландец, который не любит своей родины.

Голубые глаза Гея загорелись.

— Я не люблю своей родины? Ах, если бы вы знали, как я люблю эту несчастную, истерзанную страну, эту страну мучеников, Ирландию, которая могла бы весь свет научить тому, что такое в действительности свобода и братство, эту страну, которая закована в цепи, угнетена и истекает кровью.

Разве не стоит у меня постоянно перед глазами ее великолепная природа и нежная красота, которая превосходит красоту всех женщин? Разве я не привязан к своей родине душой и телом? Разве я не отдал этому острову страданий всего, что я имел, — моей души, моего ума, всей моей жизни?

Не живу ли я исключительно для своей родины, для того, чтобы помогать ее друзьям и бороться с ее врагами?

Гэй, по-видимому, совершенно забыл о том, где он находится, и о том, что его слушает Винифред Кардиф. Казалось, его глаза видят, как содрогается под кулаками угнетателей его прекрасная родина. Вдруг выражение печали сменилось на его лице выражением радости, и он тихо произнес:

— Ирландия, исстрадавшаяся Ирландия, ты будешь освобождена!

И снова лицо его стало печальным. Он повернулся к Винифред:

— Простите, пожалуйста, мисс Кардиф; когда дело касается Ирландии, каждый ирландец забывает обо всем на свете. Все же, могу вас уверить, что на ваших заводах я не буду ни мечтателем, ни фантазером.

* * *

Когда на следующее утро О’Киффе пришел к Винифред, она рассказала ему о визите мистера Гэя.

— Он был очень взволнован, так как не мог найти каких-то бумаг, касающихся деловых тайн. Куда бы могли исчезнуть эти бумаги?

О’Киффе почувствовал угрызения совести, вспомнив о бумагах, взятых им домой. Он хотел было сознаться ей в своем поступке, но что-то удержало его.

— Они где-нибудь найдутся, — сказал он равнодушно. — Скажите, а что собственно за человек этот мистер Гэй?

— Я думаю, что он очень хороший человек и убежденный патриот. Тон, которым он говорил об Ирландии, поразил меня до глубины души.

— Мне бы хотелось увидеться с ним; он был дружен с Алланом?

— Я знаю только, что Аллан постоянно изумлялся его способностям, но мистер Гэй — человек чрезвычайно необщительный, и у него нет друзей, несмотря на то, что все рабочие прекрасно относятся к нему.

— Произвело ли на него исчезновение бумаг сильное впечатление? — спросил, мучимый угрызениями совести, О’Киффе.

— Он ничего не сказал, но я заметила, что исчезновение этих бумаг очень огорчило его. Вам еще не разрешили свидания с Алланом, мистер О’Киффе?

— Нет, еще нет, но я надеюсь в ближайшее время получить разрешение.

— И вы еще не имеете никаких доказательств его невиновности?