На берегах Гудзона. Голубой луч. Э.М.С.

Женщина с туберозами… — молнией пронеслось у него в мозгу, — конечно, не негр совершил убийство, а Этель Линдсей — женщина, которая написала: «Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу…»

Он отнес письмо к начальнику тайной полиции, который вложил его в папку с красной надписью: «Этель Линдсей».

* * *

Мириам Каценштейн находилась в санатории уже десять дней; однако, по ее письмам видно было, что она все еще не поправляется. Она писала, что с каждым днем чувствует себя все слабее и принуждена оставаться в постели.

Старый разносчик терял голову, боясь за свою дочь. Он опасался самого худшего. И его как громом поразило, когда, возвратясь однажды поздно вечером домой, он нашел телеграмму, в которой прочел страшные слова:

«Приезжайте немедленно, дочь при смерти. Брэс- форд».

Как помешанный, бросился старик к трамвайной станции, где он к ужасу своему узнал, что последний трамвай ушел за пять минут до его прихода, а следующий пойдет в пять сорок утра.

Он пустился в длинный путь пешком, всю дорогу терзаемый мыслью, что может прийти слишком поздно.

Страх гнал его вперед; с блуждающими глазами, еле дыша и бормоча про себя отрывистые слова, он бежал не останавливаясь.

После бесконечно долгого и мучительного путешествия он наконец достиг парка и увидел огромную каменную массу, мрачно выступающую в ночной темноте.

Он позвонил у ворот. Открывшему ему ночному сторожу он едва был в силах задать вопрос.

Ночной сторож ничего не знал. Он повел разносчика через огромную залу, постучал в одну дверь и позвал:

— Том, Том Барнэби!

Из-за двери отозвался заспанный голос:

— Сейчас.

Через несколько минут вышел пожилой толстый человек. Ночной сторож объяснил ему:

— Этот старик справляется об одной пациентке, его дочери. Как звать ее? — обратился он к разносчику.

— Мириам… Мириам Каценштейн…

Том Барнэби произнес тоном смиренного благочестия:

— Милосердный боже убрал ее к себе на небо.

И деловито прибавил:

— В три часа пятьдесят минут. Она в покойницкой. Я вас провожу туда.

Самуил Каценштейн был оглушен. Умерла, и он ее больше не увидит… Мертва, единственное счастье его безрадостной жизни, его молодая, ненаглядная дочь… мертва…

В немом оцепенении, еле держась на ногах, следовал он за Томом Барнэби через огромный парк. В отдаленном конце его, — там, где волны Гудзона разбиваются о каменную ограду парка, — возвышалась скрытая среди высокого кустарника небольшая белая часовня, как призрак выступающая из глубокого мрака ночи.

Том Барнэби вытащил ключ из кармана, открыл дверь и, войдя в сводчатое помещение, снял покрывало с одних носилок.

С белым, как мрамор, лицом, обрамленным распущенными черными волосами, со сложенными на груди восковыми руками, лежала Мириам перед своим отцом. С глухим рыданием упал он на колени и спрятал лицо у нее на груди.

— Дитя мое, дитя мое!

Том Барнэби терпеливо выждал некоторое время, затем зевнул и сказал:

— Мне надо вернуться. У меня с утра много работы. Господь бог снял сегодня обильную жатву. Вот лежат еще двое, с которыми мне придется завтра возиться: Мозес Зильберблят и Рахиль Кон.

Том Барнэби указал рукой на другие носилки под белыми покрывалами.

Каценштейн ничего не соображал; он не понял смысла слышанного, но, в связи с этой ужасной ночью, в память его врезались имена: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Позвольте мне остаться здесь еще немного, — взмолился он, увидев, что Том Барнэби направляетя к двери.

Тот остановился в нерешительности.

Самуил Каценштейн полез в карман, достал оттуда доллар и передал ему. Том Барнэби посмотрел на монету, потом перевел взгляд на разносчика и, подумав немного, сказал:

— Хорошо! Через два часа я приду за вами.

Он ушел. Самуил Каценштейн слышал, как повернулся ключ в замке. В покойницкой было совершенно темно, лишь в одном углу мерцал слабый огонек висевшей на стене керосиновой лампы. Крутом царила глубокая тишина, и старику казалось, что он слышит биение своего сердца. Каценштейн остался один. Ничто не мешало ему в его страшном горе. Он опустился возле дочери.

На дворе занималось утро. Сквозь решетчатые цветные окна проникли первые лучи света и упали на юное мертвое лицо, заиграв на белоснежных щеках розовым румянцем. Где-то высоко на верхушке ели запел дрозд.

МЕСТЬ

Вильям О’Флахерти был одним из самых ловких агентов нью-йоркской тайной полиции. Возможно, что немаловажную роль при этом играло его красивое лицо и неотразимая ирландская любезность, в особенности, когда дело касалось женщины, у которой надо было добыть важные сведения. Его соотечественники ненавидели его и остерегались, зная, что этот молодой человек, уроженец Ульстера и ярый протестант, не имеет никакой жалости к ирландцам-католикам.

В течение четырнадцати дней Вильям О’Флахерти следил за квартирой Этель Линдсей. За это время он успел близко подружиться с ее горничной и выпытать у нее важные сведения. Все, что ему удалось узнать, он рапортом сообщил начальнику тайной полиции.

Последний прочел на мелко исписанном листе следующее: