На берегах Сены

Доклады следовали один за другим. Гиппиус говорила о "Русской литературе в изгнании", Фондаминский-Бунаков - о "Русской интеллигенции как о духовном ордене", Адамович - о том, "есть ли цель у поэзии", и так далее, и так далее.

"Зеленой лампой" заинтересовались широкие круги эмиграции. Многие стали "добиваться чести" попасть на ее заседания.

Для этого требовалось письменное приглашение. Правда, дававшееся без особых затруднений.

Аудитория первых лет существования "Зеленой лампы" была повышенно нервной, верившей в то, что с такой страстью проповедовал Мережковский. Она выражала свое одобрение взрывами аплодисментов, а несогласие и протест криком и топотом ног.

Мережковский, в особенности в ответах оппонентам, когда он импровизировал, а не произносил заранее подготовленную и продуманную речь, достигал необычайной силы и даже магии. Да, именно магии, не нахожу другого слова.

Казалось, что он вырастает, поднимается все выше и выше, отделяется от земли. Голос его звенел, широко открытые глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сквозь стену, туда, в ему одному открытое будущее, которое он так пламенно описывал очарованным, околдованным, боящимся перевести дух слушателям.

Тогда он действительно казался пророком, и слушатели свято верили, что он "носитель мысли великой".

"Зеленая лампа" заставила многих слушателей (слушателей действительно бывало много, особенно когда заседания происходили в зале "Плейель") серьезнее и лучше понять происходящее и - что не менее важно - самих себя.

"Воскресенья" и "Зеленая лампа" воспитали ряд молодых поэтов, научив их не только думать, но и ясно высказывать свои мысли. Ведь большинство воскресных "заговорщиков" выступали с докладами, предварительно обсуждавшимися на 11-бис, рю Колонель Боннэ, и принимали участие в прениях.

Из всех посетителей "воскресений", кажется, только я одна ни разу не прочла в "Зеленой лампе" доклада, никогда не участвовала в прениях и даже с места не подавала реплик. Все же я, по настойчивому требованию Мережковского, выступила один раз на большом вечере "О любви", двойном вечере в зале "Плейель".

Слушателей собралось на такую интересную для всех тему видимо-невидимо.

Не скрою, что я, как, впрочем, большинство французских ораторов, написала свою речь и выучила ее наизусть, не раз старательно прорепетировала перед зеркалом жесты и мимику. И неожиданно "блеснула красноречием" - ко всеобщему удивлению.

Мережковский даже заявил на последовавшем после вечера "О любви" "воскресеньи", что "речь Одоевцевой была лучше всех". Что, конечно, никак не соответствовало истине. Просто он был удивлен, что и я могу что-то сказать, что-то соображаю. Моя внешность и мой тогдашний легкомысленный вид как будто противоречили этому.

Сам Мережковский произнес на первом вечере блестящую речь:

- Миром правят Нейкос и Филотес, Распря и Дружество - учит Эмпедокл. Или - противоположное, созвучное: Эрос и Эрис, Любовь и Ненависть, Мир и Война. Язва убийства война; язва рождения - Содом. Пол с войной пересекается... Кровь сначала загорается похотью, а потом льется на войне...

- Благодарю Тебя, Господи, что я никого не родил и никого не убил. В этой, несколько странной для непосвященных молитве, русский ученик Платона, Вл. Соловьев, соединяет эти две язвы в одну...

- И я поэтому с Соловьевым! - воскликнул Мережковский, ударяя себя в грудь.

Не обошлось и без курьеза. На втором из этих вечеров выступила Тэффи ведь это был полный парад-алле и смотр всех, посещавших "воскресенья".

Тэффи, должно быть сознавая всю ответственность предпринятого ею дела, взялась за него даже слишком глубокомысленно и написала целый ученый доклад - об аскезе.

Когда она в нарядном красном платье появилась на эстраде, в зрительном зале все радостно встрепенулись и заулыбались - наконец-то можно будет посмеяться!

И действительно с первой фразы Тэффи об аскезе, с первой, с трудом произнесенной ею греческой цитаты раздался то тут, то там смех. Должно быть, некоторым слушателям показалось, что это все очень забавно и остроумно, а они одни не понимают такого тонкого юмора. И они на всякий случай стали смеяться.

Тэффи, разложив перед собой большие листы, исписанные ее крупным, неровным почерком, торопливо читала, напрягая голос, чтобы перекричать смех, свой длиннейший обстоятельный доклад. Начала она с языческого аскетизма, всесторонне разобрала египетский монакизм и его три стадии, приведя ряд греческих и латинских цитат.

Она, наконец, после подробного описания жизни св. Антония, сделанного Апаназом (в ней должное место было отведено и свинье св. Антония), перешла к различным мифам, посвященным отцам-пустынникам. О том, как львы похоронили св. Павла в пустыне, о том, как лев - должно быть, уже другой, не из компании тех львов-могильщиков - уступил св. Мальку свою пещеру, о крокодиле, переправившем на своей спине какого-то пустынника через Нил, о картине Веласкеса, изображавшей ворона, принесшего спорящим монахам-аскетам, забывшим среди молитв и споров о Боге подкрепиться монастырской трапезой, хлеб. Теперь хохотал уже весь зал.