На берегах Сены

Алданов здесь довольно редкий гость. Очень почтенный, но не очень любимый. По мнению Гиппиус - "он не интересуется интересным. Он неверующий, атеист. Даже не активный, воинствующий, а пассивный атеист - что уже хуже всего. И слишком насквозь литературный, абстрактный. Конечно, он умен, чрезвычайно умен и тонок, но мне с ним не о чем говорить. И Дмитрию Сергеевичу тоже. Скучно" - и она подавляет зевок в знак того, что ей скучно даже говорить о нем.

Вот и сейчас она посадила его возле себя, с правого лучше слышащего уха, и с полулюбезным, полускучающим видом ведет с ним литературный разговор, расспрашивает о его планах.

Мережковский, что с ним редко случается, не в ударе, и это передается всем "метафизикам", группирующимся вокруг него. Настроение у них кислое. Мережковский вяло и бесцветно обсуждает последнее заседание "Зеленой лампы", не взлетая, как обычно, в надзвездные края, не ныряя в метафизические бездны. Все сегодня как-то не клеится - нет ни ожесточенных споров, ни яростных столкновений мнений. Все не то и не так.

Звонок. И нежданно-негаданно появляется Тэффи. Нарядная, веселая, полная бьющей через край жизнерадостности.

- Что, не ждали меня? - весело и звонко осведомляется она.- Незваный гость хуже татарина, знаю, знаю. А я все-таки взяла и пришла. Принимайте!

И Гиппиус, обрадовавшись, что не надо больше занимать Алданова, "принимает" ее с подчеркнутым удовольствием.

- Вы прекрасно сделали, что навестили нас, Надежда Алек-сандровна. Вы повсюду вносите веселье и свет. А у нас сегодня как раз - sombre dimanche [пасмурное воскресенье (фр)].

Романс "Sombre dimanche" сейчас с утра до вечера распевают все граммофоны и передают по радио. "Sombre dimanche" особенно прославился после того, как под его звуки застрелилось несколько человек. Ведь и на самоубийства своя мода.

Меня немного удивляет, что Гиппиус знает о существовании "Sombre dimanche": на 11-бис Колонель Боннэ нет ни граммофона, ни радио. Взлет лорнетки и повелительное:

- Николай Бернгардович, уступите, пожалуйста, ваше место Надежде Александровне!

И Фельзен, милый, благовоспитанный "Спарженька", безропотно перебирается на конец стола в царство Мережковского, где группируются "метафизики" - Поплавский, Варшавский, Терапиано, Дикой, хотя ему чуждо все, о чем там рассуждают. Ведь он, как Алданов, тоже насквозь литературный.

С появлением Тэффи все сразу меняется. Все ожили, Мережковский, будто в него пустили магнетический заряд, начинает страстно предсказывать неизбежность мировой катастрофы. И хотя он обращается не к Тэффи, мне кажется, что именно она является источником оживления и вдохновения, охватившего его и его слушателей.

Гиппиус, Алданов и Тэффи к ним не относятся, как и я. Но Георгий Иванов принимает деятельное участие во вдруг разгоревшемся споре о судьбах мира и России. Его все, что касается России, неизменно волнует и задевает.

Зинаида Николаевна, только что расспрашивавшая Алданова о его литературных планах, обращается с тем же вопросом к Тэффи. Услышав от Тэффи, что скоро выйдет еще одна ее книга, она слегка морщится. И понятно - сколько уже их, этих книг, Тэффи издала в эмиграции. А ей, Гиппиус, кроме двух тонких сборников стихов, не удалось ничего издать. Ровно ничего. У нее в сундуке спят беспробудным сном целых семнадцать романов. Никто не желает их знать. Гиппиус унизилась даже до помещения в "Иллюстрированной России" одного из своих романов с заглавием (если не ошибаюсь) "Будут ли они счастливы?". Но ей, автору, это счастья не принесло. Роман прошел почти незамеченным. С рассказами дело обстоит не многим лучше - в "Последних новостях", в "Числах", в варшавском "Мече", в "Новом доме" и "Новом корабле" их, конечно,- из уважения к ней - печатают. Но без энтузиазма. Как же ей не завидовать?

- Поздравляю,- цедит она сквозь зубы,- ваша новая книга - событие, конечно.

- Да, да,- подхватывает Алданов,- еще бы не событие! И еще какое! Ведь вас, Надежда Александровна, можно сравнить с самим Грибоедовым. Как его строки из "Горе от ума" стали поговорками, так и ваши словечки и выражения вошли в эмигрантский язык и обогатили его. Не счесть алмазов в каменных пещерах! Чего стоит одно ваше знаменитое "Ке фер? Фер-то ке?" [что делать (от фр. que faire?)]

Тэффи благосклонно слушает его.

- Вот это комплимент так комплимент! Обогатить русский язык, пусть эмигрантский! Большая, неслыханная честь. Спасибо.

Тэффи прищуривается и с невинным видом продолжает:

- Только жаль, что из всех моих "алмазов" вы выбрали как раз тот, который мне не принадлежит. "Ке фер? Фер-то ке?" выдумала не я, а мой брат, генерал Лохвицкий. Да, да, тот самый. Остроумней его я никого не знала. Куда мне до него.

Алданов слегка сбит с толку. Он самый вежливый и тактичный человек эмиграции. Неужели же он обидел Тэффи? Но она весело продолжает.

- Не вздумайте извиняться. И огорчаться. Но кесарево - кесарю. И мне ведь лестно, что у меня такой остроумный генеральствующий брат.

Алданов, возможно из желания загладить свою "бестактность", продолжает убежденно и убедительно: