На берегах Сены

- Удивительно удачно все. Да, как ни странно, на этот раз все. Но особенно мне нравятся Адамович, Георгий Иванов, Оцуп, Терапиано, Поплавский, Фельзен,- и она перебирает имена почти всех участников.- Куда же "Сов. запкам" (то есть "Современным запискам") до "Чисел"! - кончает она, с улыбкой глядя на засиявшего Оцупа.- Поздравляю, Николай Авдеевич.

И "воскресенье" заканчивается вполне благополучно...

- Мне сейчас кажется,- мечтательно произносит Тэффи,- что это было давным-давно. "Это было давно. Я не помню, когда это было. Может быть, никогда". А вот мы с вами,- прибавляет она уже другим тоном,- восстановили то "воскресенье" во всех подробностях и деталях. И сейчас мы, как два пуделя, только что вылезшие из пруда, отряхиваемся, и брызги воспоминаний летят во все стороны. Жаль, что нас никто не слушает.

Она улыбается, глядя перед собой на все разгорающийся закат, но вряд ли видит его, погруженная в воспоминания.

- Ведь как правильно: "Что пройдет, то будет мило". Тонкий психолог Жуковский. Тогда я и внимания на слова Алданова не обратила, а сейчас до чего приятно вспомнить, до чего мне его панегирик нравится! И сама я себе сейчас та, прежняя, та, прошлая, очень нравлюсь. "Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была"... Безусловно лучше. Ведь голод и скука не красят. И одета я в тот день была прекрасно - в новом бархатном платье, и причесана соответствующе. Зинаида Николаевна на меня весь свой лорнет проглядела -~ не без зависти. А я страшно люблю вызывать зависть. Каюсь в женском тщеславии! Пусть лопаются от зависти! Вот я какая! И не стыжусь!

Она горделиво оглядывает сидящих за соседним столиком и самодовольно улыбается.

- Да, о том панегирике Алданова мне сейчас очень приятно вспомнить. Чего он только тогда не наговорил! И все-таки,- продолжает она, и тень ложится на ее только что улыбавшееся лицо,- по-настоящему такие славословия меня не трогают. Ведь он восхищался моим "смешным". А я больше всего ценю свое "серьезное" - то, что я называю "слезами моей души", то, что Мережковский не постеснялся объявить пошлостью, прямо мне в глаза: "Пошлость весь этот жемчуг вашей души"! Потом он, правда, извинялся: "Я погорячился, оговорился. Мой язык часто произносит не то, что я думаю". Я не обиделась. Но мне больно, что мое "серьезное" не признают - особенно стихи. Со стихами мне ужасно не везет. Моим песенкам - "Ах, какая прелесть! Еще, еще спойте!" - хлопают, восторгаются, а от моих настоящих стихов отворачиваются брезгливо. И представить себе нельзя, что они появятся в "Современных записках", в "Числах" или в каком-нибудь "Смотре" или "Новом доме". Со стихами мне у поэтов и у критиков всегда не везло. Еще до первой войны Брюсов меня прославил рецензией на мой сборник стихов "Семь камней": "Камней действительно семь, но все они фальшивые".

Вот моя сестра Мирра Лохвицкая, ту все сразу признали и захвалили. И Брюсов в том числе. Игорь Северянин просто поклонялся ей. Ее прозвали "русской Сафо". Правда, мальчики шли на смерть, распевая "Три юных пажа" и "Мимо стеклышек иллюминатора", но Гиппиус уверяет, что это от полуинтеллигентского безвкусия. Признайтесь,- она поворачивается ко мне,- вы ведь тоже терпеть не можете мои стихи? - И сразу, не дав мне времени ответить: - Не надо, не отвечайте. Если похвалите - я не поверю. Если скажете правду, мне будет больно. Лучше давайте-ка разойдемся, как в море корабли, до следующей, такой же, надеюсь, приятной встречи.

- The rest is silence [Об остальном умолчим (англ.)].,- с трудом произносит она и смеется,- я ведь от безделия учусь английскому языку. Только выговор у меня корявый, как и у моей учительницы, впрочем. Я ей уроки русского даю в обмен. Я превосходная учительница. У меня своя система. Вот как я учу ее счету:

Раз, два, три, четыре,

Скучно жить мне в этом мире,

Пять, шесть, семь,

Слишком мало пью и ем,

Восемь, девять, десять,

Вот бы фюрера повесить.

И так далее - до ста. Она гораздо большие успехи делает, чем я. My tailor is rich[Мой портной богат (англ.)],- вот и все, что я пока усвоила. Да этот самый silence. Но подождите, скоро заговорю, как англичанка. Хотя мне это решительно ни к чему. Просто лекарство от скуки. Но и оно не помогает.

Весеннее утро 1942 года. Я только что встала. Звонок. В столовую входит Тэффи. Ее появление в такой ранний час немного удивляет нас с Георгием Ивановым, но мы ее, как всегда, радостно встречаем.

- Простите,- говорит она взволнованно и торопливо,- врываюсь к вам в такую рань. Только мне совершенно необходимо.

Мы с недоумением переглядываемся. О чем это она? Что с ней?

- Если не у вас, так ни у кого здесь не найду, а мне до зарезу надо,продолжает она так же торопливо и взволнованно.- Есть у вас "L'Histoire de la magie" [История магии" (фр.)] Леви, Элифаса Леви?

- Нет,- отвечаем мы хором.-- Никакого Элефанта Леви у нас не было и нет.

- И я даже о нем никогда не слыхала. Ни о нем, ни о его "Histoire de la magic",- поясняю я.

- Так...- разочарованно и протяжно произносит Тэффи,- значит, я напрасно взгромоздилась с петухами и даже кофе не успела выпить.