На берегу неба

Я встал возле квадратного люка. Подо мной была бездна трюма, надо мной на тросе портового крана зависла одинокая бочка. Я стал делать крановщику знаки руками, которые (на мой взгляд) выражали следующее: «Друг, опускай ее вниз». Крановщик, видимо, ждал более точных указаний, но он постарался, прицелился – и долбанул бочкой о борт открытого квадратного люка. Но внутрь не попал. Я опять стал махать руками. Бочка болталась надо мной. Я уповал на опыт крановщика и старался не делать лишних движений, чтоб не мешать ему. Видимо, он даже понял, что перед ним совсем зеленый матрос. И он постарался. Прицелился. Но опять не попал. Заметив, что я не силен в управлении, боцман выругался и сказал:

– Тогда прими эту бочку в трюме.

– А где трюм? – простодушно спросил я.

Вопрос этот застал врасплох морского волка.

– Ни х…я себе… – вымолвил он равнодушно. – Спустись через цех.

Большой морской рыболовный траулер представляет из себя махину в девяносто метров длиной. Я не находился на нем и десяти минут. Поэтому мне ничего не оставалось, как спросить:

– А где цех?

– Ох, и ни х…я себе!!! – вскричал боцман с дьявольской радостью, громом своего крика приглашая и других подивиться на затесавшегося в экипаж придурка.

Некоторое время они сверху смотрели, как я один ворочаюсь в трюме с двухсотлитровой бочкой, пытаясь перекантовать ее и поставить в один ряд с другими такими же. Мне это удалось. Полный гордости, я вылез из трюма в цех, а оттуда, подтянувшись на руках, – обратно на палубу, в последний момент вляпавшись ладонью в какое-то липкое и вонючее вещество, которым была обмазана горловина трюма. Понимая, что мой статус висит на волоске, я вытер руку о штаны и спросил развязно:

– Что это за говно?

– Сам ты говно, – сказал боцман. – Это солидол!

К чему я это вспомнил? К тому, что в жизни очень много разных несовпадений. Потом к этому привыкаешь. А поначалу каждая такая штука бьет прямо по самооценке.

Ужина не было.

Спал я в пустой каюте, накрывшись грязной сменкой.

Утром, проснувшись, я понял, что не хочу играть в эту игру, собрал вещи и вразвалочку сошел на берег. Вышел за ворота порта, зашел в кафе. Заказал чашку кофе. И вот, когда я только пригубил… Я понял, что обратно не вернусь никогда.

В своей жизни я несколько раз уходил.

Случалось, и от меня уходили.

И все равно, каждый раз это было освобождение от каких-то ложных обязательств, от нелепых ролей…

Вопрос: для чего я пишу эту исповедь? Для кого? Что я еще должен написать, чтобы…

«…Блок любил Россию такой, как она есть, без прикрас…»

Это самая распространенная фраза школьных сочинений. Убежден, что писали ее и мы. Что мы имели в виду, я не помню. Интересно, что имеют в виду они. Что такое для них Родина? Когда я был в их возрасте, Родина еще была для меня огромной, полной, неисчерпаемой, как для младенца материнское лоно. Потом я стал ездить, смотреть, думать – и понял, что «как есть, без прикрас» – это бедная и, увы, несчастливая страна. Уже сто лет правят ею жестокие временщики, терзают народ, природу, рвут на куски, так что нет уже ни сил у матери моей, ни красоты былой и, главное, мудрости, которая во времена Блока еще тлела, слагалась из огоньков тысяч деревень, чьи безымянные жители, которых время истории унесло, как палую листву, еще могли, не колеблясь, сказать, кто мы и откуда. А сейчас: «Кто мы»? – молчание. Ни деревень тех нет. Ни народа того нет. Ни тех стихов, ни тех песен. «Откуда мы?» – а Родина-мать только пугливо озирается вокруг да смотрит дико: помутилось в голове у ней, не может сказать.

Блок был из тех поэтов, которые застали Россию на самом переломе, в самом начале страшных перемен. Он понимает, что перемены эти неизбежны, что нельзя уклониться от них, спрятаться, забыться – и очнуться уже там, по другую сторону беды. И он отважно выходит, романтик, в вихри вселенской вьюги вместе со своими «Двенадцатью». Но эта ночь, когда кружит жемчужная метель и в голове не то хмель, не то бред – мировой пожар – она одна. А дальше – ночь за ночью, год за годом – тьма, холод, дичь. Ему предлагают уехать – он отказывается. Он остается с нею, с Родиной. Терпит, сколько может. Потом умирает. Отчего?

Ведь не кто-нибудь – он первый призывал: «Всем сердцем слушайте революцию…» Вот он и слушал. И услышал: такие голоса, такие звуки, которые для него, как человека с душою и сердцем, оказались смертельны. Время революции невозможно понять, не объяснив, в частности, неумолимого молчания Блока.

После «Двенадцати» – ни одной поэтической строчки за три года.

Потрясающ случай, когда он, прервав выступление в зале Политехнического музея в Москве, вдруг начал читать по-латыни стихи Полициана. Он не желал больше принадлежать современности…

Главное произведение поэта – его образ – слепок жизни и судьбы. Блок остался в нашей культуре трагическим и благородным ликом – таким же, как Пушкин.