На берегу неба

Отец исчез в понедельник. Восстанавливая цепочку событий, предшествующих этому обстоятельству, я впоследствии установил следующее. В субботу он был в гостях: его видели. В воскресенье разговаривал по телефону с лучшим другом Чудецким – и, значит, его слышали. С утра в понедельник связь оборвалась. Поначалу это и не беспокоило меня – я звонил по делу. Раз, другой, третий. И только когда не дозвонился ночью, стал грешить на обрыв телефонной линии, соединяющей писательский городок Переделкино с окружающим миром. Во вторник с утра, после очередного неудачного звонка я почему-то вспомнил, что в последний год он несколько раз говорил о непривычных приступах головокружения, а летом упал с лестницы. Зуммер беспокойства в душе быстро заглушили какие-то дела, но он пробился-таки сквозь их толщу шепотом голоса, навсегда сделавшим родными для меня сказки Киплинга, которые отец читал мне в детстве. «Инсульт, – прошептал этот голос откуда-то из глубины моей памяти. – Вот чего я боюсь больше всего». Время как раз перевели на зиму, день гас уже в четыре, и на мокрой переделкинской платформе на меня сразу навалилась глубокая тьма подступающей зимы, до которой оставался один порыв, одно мощное дуновение Севера.

Темный – ни одного огонька – дом, мокрая листва под ногами, чирканье зажигалкой, ковыряние ключом в замке, похожий на причитание разговор с самим собой: «Черт, а? Почему дверь не открывается?» Сигарета, мерцание красного глазка телевизора в черноте пустой кухни. «Папа! Папа!» – крик, поглощенный тьмой обступившего дом заглохлого леса, опять замок, ключ, подозрение, что не тот, малодушие: «Он уехал в город, просто не вернулся еще, слишком рано…»

Да, я позволил себе успокоить себя вопреки совершеннейшей очевидности: ключ он дал мне из рук в руки, и я знал это так же верно, как то, что дверь нельзя им отпереть только тогда, когда она замкнута изнутри. Потом я вспомнил, как в мозгу моем мелькнула мысль высадить окно, но я испугался: дребезг разбитого стекла был бы для меня равнозначен признанию, что это произошло.

Доверие иллюзиям принадлежит, несомненно, к числу наиболее выдающихся человеческих способностей. Лишь в половине десятого вечера третьего дня для меня стало все окончательно, безоговорочно ясно. Темный, глухой и немой дом, запертый изнутри. Он там.

Смерть.

Машина, как лодка, ныряющая в ухабах раздолбанных улиц, нелепая случайность предметов, выхваченных вспышками фар из тьмы: забор, грузовик, бетонные плиты… Я распахиваю ворота, свет фар упирается в стену дома, такого же темного, как вчера: высвечивает нетронутую, слежавшуюся листву у крыльца… Я надеваю варежки, чтоб не порвать руки об осколки, хватаю какое-то полено… В это время мой друг, одну за другой пробуя форточки с чувствительностью, которой позавидовал бы профессиональный взломщик, негромко вскрикивает. Одна поддалась! Раздевшись до рубашки, проскальзываю внутрь, падаю на стол, нащупывая выключатель настольной лампы. Свет. Коридор. Его ботинки. Куртка. Замок… Я отпираю дверь, впуская друга и сырую ночную сырость, потому что… Да, с каждым шагом наверх все явственнее делается тяжкая спертость воздуха… Мертвая тишина… В окно видна машина, с открытыми дверцами и зажженными фарами так и стоящая под дождем…

Потом вдруг я услышал вздох. Распахнул дверь кабинета. Он лежал на диване с запрокинутой головой.

– Пап, ты что?!

Он пошевелился:

– Это ты?!

Ночью я все думал, что было такое в его голосе, что он до сих пор звучит у меня в ушах. Интонация сбывшейся, хотя почти уже утраченной, надежды…

В воскресенье, ложась спать, он нагнулся, чтобы подстричь ноготь на ноге. В этот миг небывалая кинжальная боль пронзила грудь. Он завалился на бок и дотянулся до упаковки валидола. Попробовал распрямиться. Когда это удалось, он отключил телефон. Думаю, в тот момент он решил умереть – просто решил, что так лучше будет и ему, и другим. Наверно, подумал, что если он умрет так, как умер его отец и мой дед – ночью, во сне, – то это подходящий случай. А на следующий день его уже душил грипп – тот самый, что приходить к человеку может только раз в жизни, чтобы прикончить его, как удар копытом. Галлюцинируя наяву, он слышал и мой голос, да не знал или не хотел знать, зачем я пытаюсь вернуть его оттуда, куда он уходил. Об этом очень тяжко говорить, но иначе никак не поймешь этой истории.

Помню, как он, приподнявшись на подушке и посмотрев на меня черными, ввалившимися глазами, вдруг произнес:

– Две вещи доконали меня. Одиночество. И книга. Книгу я написал слишком рано. Пусто стало жить…