На берегу незамерзающего Понта

Он ехал по городу, сновал по узким улочкам, выкручивал руль, смотрел в серое небо и старался не думать о том, что его ждет в конечной цели пути. О чем тут думать? Знал же — знал наперед, что сцепит зубы и войдет во двор, внутри которого раскинули свои лапы старые вязы. Да замерз за зиму виноград. Подъезд слева, возле маленькой пристройки, гордо именуемой словом «сарай».

«Восходит к персидскому. Означается «дворец»», — наслаивались одна на другую мысли, мельтешащие в голове, чтобы не концентрироваться на главном. Поднял голову, взглянул на балкон. Старый, почти что ветхий, без намека на ремонт. А потом рванул дверь на себя и по узкой лестнице устремился наверх, на третий этаж, вытесняя все единственным пониманием: не отреагируют на звонок — саданет по замку. Выбьет все к чертям. Ничего не останется. Пусть потом пишут, что сын мэра Иван Мирошниченко устраивает дебош со своей пьяной мамашей.

Но Юрик дверь открыл без лишних напоминаний, кто здесь главный. Разумеется, главный тот, кто в штанах, чего сомневаться? Поднял мутный взгляд на Мироша и отступил в сторону, пропуская его в квартиру. Юрик — их бывший водила. Был уволен за вождение в нетрезвом виде по официальной и вполне правдоподобной версии. Менее правдоподобная, зато достоверная заключалась в том, что шесть лет назад Юрик был застукан под Милой на заднем сидении отцовского Бентли. И это стало последней точкой, которую поставил отец в своих отношениях с супругой. Все, что было потом, — видимость. Брака, заботы, жизни.

— Тут? — охрипшим голосом спросил Мирош, морщась от запаха — алкоголя, секса и старого трухлявого жилья.

— Иван Дмитри-ич, — заплетающимся языком пробормотал Юра. И больше Мирош не говорил уже ни слова. Рванул в комнату. Она была всего одна — с когда-то давно начатым, но так и не доделанным ремонтом и новым диваном — как раз для их «скачек». На этом диване и сидела мать в тонком шелковом халатике ядовито-зеленого цвета и с бокалом вина в тонкой руке. Ее белое запястье и умелый маникюр выглядели несуразно и дико в этой квартире.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, пока улыбка медленно сползала с материного чуть припухшего и сонного лица.

— Я жду тебя пять минут. Потом забираю, в каком бы виде ты ни была, — выпалил Мирош, не отрывая взгляда.

— Ва-ня…

Она пыталась что-то возражать. Ей-богу, она пыталась что-то возражать! Рот раскрыла, качнулась в его сторону, но была так пьяна, что даже звук ее голоса вызывал в нем отвращение. Оказывается, отвращение можно испытывать и к самому близкому, самому любимому человеку на земле. Пролитое вино, пятном расползающееся по ткани халатика, стало последней каплей.

Он отнял у нее те пять минут, которые сам же дал в распоряжение. Подлетел к дивану, перехватив бокал, отшвырнул его в сторону. И потянул ее на себя.

— Юра, кран открой! — рявкнул Мирош, когда волок ее, издающую возмущенные звуки, по коридору, где все еще маячил Юрик. Когда-то давно, когда Мила еще только начала к нему бегать — сбега́ть — в эту ветхую, полуразвалившуюся на куски квартиру, он сам отзванивался кому-нибудь из дома, чтобы забрали. Совесть перед семьей, в которой он проработал не один год, все еще мучила. И бродил тенью за собственной женой, которая ушла от него после той истории. Ничего и нигде так и не срослось. Юрикова баба уехала с детьми в другой город. Сам Юрик постепенно спивался. Мила периодически подкидывала ему денег. Отец жил параллельной жизнью, вспоминая про мать только тогда, когда та начинала переходить все возможные грани. Имидж. Чертов имидж. Репутация — сначала депутата городского совета, потом парламента, потом главы города.

И медленно гибнущая мать, нестабильная, сходящая с ума. Отказывающаяся снова лечь в клинику. Барахтающаяся в налипающем на тело шелковом халатике в холодной воде в обшарпанной ванне с давно облупившейся эмалью.

— Ты соображаешь? — выдыхала она под потоком воды, отфыркиваясь и пытаясь встать. — Ты больной! Жестокий, как…

— Я ее не звал, Иван Дмитрич, — оправдывался за спиной Юрик, обеспокоенный скорее тем, что получит в рожу от сына, чем жалостью к его матери, которую периодически трахал и поил. — Она сама приходит!

— Давно явилась? — ровным, ничего не выражающим голосом спросил Мирош.

— Вчера с вечера.

— Такой же, как Дима! Жестокий! — кричала, не желая утихомириваться, Мила. — Тварь, боров! Я его высрала, а он меня…

— А он, — Мирош наклонился над ванной, — скажет отцу, где тебя нашел, если не соберешь мозги в кучу, ясно?

— Еще не сказал? — кажется, в данный момент Мила внезапно изменила вектор своих интересов, озадачившись осведомленностью супруга. Глаза ее блеснули — от слез или от алкоголя, что в данном случае роли не играет. Тушь, размазанная по лицу, выглядела отвратительно. Она — выглядела отвратительно. И Мирош едва мог вздохнуть.