На берегу незамерзающего Понта

— Всё больше о твоих проектах, — повернулся к ней Дмитрий Иванович и накрыл ее ладонь своею, а потом вернулся к Штофелю. — Прошу нас извинить, дела. Рад был познакомиться.

И уверенно развернув Милу на сто восемьдесят градусов, увел ее в сторону своих сопровождающих. Штофель и Костинский проводили его взглядом. В следующее мгновение Стас влил в себя глоток мартини и негромко хохотнул.

— Что? — удивился Леонид Константинович.

— Нет, ничего, — ответил Стас.

Кажется, эта вечеринка рисковала стать самой горькой в его жизни.

Каждый день — такой. Пропущенный. Ускользнувший из объективной реальности.

Это не было навязчивой идеей. Нет, он жил дальше. Он мог жить дальше. Но привык закрывать счета. А счет семьи Мирошниченко до сих пор закрыт не был. Счет за Полину. И время продолжало тянуться бесконечным потоком, в котором он тонул.

Домой его вез шофер. И вялые мысли казались непрерывным узором по поверхности стекла — капли дождя стекали вниз, образовывая дорожки воды и дорожки его размышлений. Он не хотел рыться в грязи. Это не его методы. Но чувство неудовлетворенности продолжало разъедать внутренности, не оставляя живого места.

Он, не объявляя о том, затеял войну. Сначала против отца. Потом против сына, когда тот останется без тыла. И сам не отдавал себе отчета в том, что это война и против Полины тоже. Но черт подери! Если бы она вернулась! Если бы только вернулась к нему сейчас!

Рука к телефону потянулась сама. Номер Самерина высвечивался первым в списке. Теперь это было важнее всего остального.

— Говорить можешь сейчас?

— Да, — как всегда коротко ответил начальник службы безопасности.

— С Гапоновым все на том же уровне?

— Появилась новая информация, но сообщу позже. Надо проверить.

— Отлично. А давай под Людмилу Мирошниченко копнем? Ты же наслышан?

— Конечно, — Николай Ильич на мгновение замолчал, но договорил: — Вы уверены?

Уверен ли он? Стас на мгновение завис. На единственное мгновение, отделяющее здравый смысл от жажды удовлетворения. А он, черт бы затрахал эту планету, удовлетворен не был. Из нескольких месяцев — ни мгновения.

— Да, Коля. Там вообще все на поверхности, раз уж с Гапоновым так туго.

— Я понял. Выкопать все?

— Да, до последней шпильки. До возраста, когда ее на горшок посадили. С ней не может не быть сюрпризов, сам понимаешь.

— Кое-что мне попадалось. Начну там, обязательно приведет дальше.

— Буду ждать, Николай Ильич.

И Штофель ждал. Снова затаился и ждал. Складывал из часов дни, а из дней — недели.

Работал, сутками пропадая в офисе. Его американская авантюра плодов пока не приносила, но это было лишь вопросом времени. И Стас понимал, что вскоре после новогодних праздников снова улетит в Нью-Йорк. Теперь не так надолго, но знал он и то, что если до этого ничего не решит с Мирошниченко, то едва ли отъезд дастся ему легко.

«Отвлечешься, развеешься», — не признавая за ним слабостей, говорил Иосиф Штофель, старый еврей, чьим поздним и любимым законным отпрыском был он, Стас. Мать поджимала губы и твердила, что ни одна юбка не стоит туч, набежавших на его лицо. Они так и не познакомились с Полиной. Все никак не складывалось, пока не разбилось окончательно.

И иногда Штофель думал о том, как бы они приняли ее. Они, чей брак был всего лишь данностью прекрасному прошлому на двоих, повзрослевшим наследникам. И огромным активам, которые никто не стал бы делить. О том, что у отца есть вторая семья и побочные дети старше его самого, Стас знал давно. Знала и мать, хотя делала вид, что ее это не касается. Ее собственные интрижки ни разу наружу не всплыли, как то бывает с дерьмом, которое всегда всплывает. Или как в семье Дмитрия Мирошниченко, хотя об этом и не принято говорить вслух.

Только оба родителя все настойчивее твердили, что ему пора жениться. И невест обсуждали вполне реальных, перспективных в сфере распределения капиталов и интересов по стране. Ханука тому способствовала. Эти вечера традиционно Стас проводил в отчем доме, где подвергался жесткой обработке.

Он злился. Срывался от них среди ночи ради нескольких часов наедине с собой. А поутру пахал, как проклятый, в офисе, радуясь, что есть на что отвлечься. На что угодно — только бы не думать о том, какая внутри зияет пустота. Давно образовалась. Летом. С уходом Полины. А он только теперь по-настоящему начинал ее чувствовать. Не оттуда ли эта дикая неудовлетворенность, никогда ранее не испытанная?

Взрослый мужик, а скрутило, как пацана сопливого.

Так отчаянно долго тянулся декабрь — бесснежный, безрадостный. И ему казалось, что его жизнь такая же серая, как небо, нависавшее над крышами и километрами электрических проводов. До того дня, когда к нему в кабинет не заявился сверкающий и лысиной, и линзами очков Самерин.