На безлюдье

Спунер. В тот летний вечер я при его посредстве впервые осознал, как спокойно можно жить среди гогочущих йэху. Он произвел на меня необычайно… успокоительное воздействие, и это без всякого старания, без всякого… желания воздействовать. Он был гораздо старше меня. Мои ожидания в те дни, а в те дни я, признаюсь, имел ожидания, никак не включали его в пределы допустимого. Я доплелся до Хампстедского парка, одержимый воспоминаниями более мерзостными, нежели обычно, и вдруг обнаружил, не слишком тому удивившись, что заказываю пиво у стойки упомянутого заведения. Получив оное и миновав сугубо отвратное скопище низкопоклонствующих грамотеев, я с кружкой в руке ненароком набрел на столик, где он являл свою плешь, загар и покой. О, как же он был плешив!

Пауза.

И кажется, когда добрая половина кружки безвозвратно исчезла в моих недрах, я высказался внезапно, внезапно высказался и услышал… отзвук, да, иначе не назовешь, отзвук, подобных которому…

Херст. Что он пил?

Спунер. Как?

Херст. Что он пил?

Спунер. Перно.

Пауза.

И приблизительно в этот миг я интуитивно убедился, что он наделен ясностью духа в такой степени, подобной которой я никогда не встречал.

Херст. Что он сказал?

Спунер изумленно взирает на него.

Спунер. Вы полагаете, будто я помню, что он сказал?

Херст. Нет, не полагаю.

Пауза.

Спунер. Что он там сказал… после стольких лет… это ни так, ни сяк не относится к делу. Что он сказал — неважно; а, по-видимому, то, как он сидел, — вот что осталось со мною на всю жизнь и, это уж я вполне уверен, сделало меня таким, каков я есть.

Пауза.

И вас я встретил нынче вечером в том же заведении, хоть и за другим столиком.

Пауза.

И как тогда я был им поражен, так теперь поражен вами. Но останусь ли я поражен вами до завтра, как остался поражен им доныне? Ведь пораженье поражению рознь.

Xерст. Не могу вам сказать.

Спунер. И никто не сможет.

Пауза.

У меня к вам еще один вопрос. Вы себе представляете, откуда я черпаю силу?

Херст. Силу? Нет, не представляю.

Спунер. Меня никогда не любили. Вот откуда я черпаю силу. А вас? Когда-нибудь? Любили?

Xерст. Да нет, вряд ли.

Спунер. Однажды я заглянул в лицо своей матери. Оно выражало не что иное, как безграничную злобу. Мне еще повезло, что хоть жив остался. Вы, конечно, полюбопытствуете, чем я заслужил такую материнскую ненависть.

Херст. Описались.

Спунер. Совершенно верно. И сколько лет, как вы думаете, мне было в то время?

Херст. Двадцать восемь.

Спунер. Совершенно верно. Впрочем, я вскоре покинул родительский кров.

Пауза.

Должен сказать, что моя мать по-прежнему остается неотразимой женщиной во многих отношениях. Пышней, чем у нее, не бывает.

Херст выжидательно смотрит на него.

Булочек с изюмом. Пышнее не бывает.

Херст. Вы не будете так любезны налить мне еще глоток виски?

Спунер. Разумеется.

Берет стакан, наливает в него виски, протягивает Херсту.

Пожалуй, настало время представиться. Меня зовут Спунер.

Херст. А-а.

Спунер. Я стойкий приверженец искусств, в особенности поэтического искусства, и наставник молодежи. Я держу открытый дом. Ко мне приходят юные поэты, читают мне свои стихи. Слушают мое мнение, пьют мой кофе, причем бесплатно. Допускаются женщины, некоторые из них поэтессы. Некоторые — нет. Мужчины тоже не все поэты. Большей частью нет. Но окна в сад распахнуты, жена моя разливает оранжад по фужерам, звенят кубики льда, летний вечер, то один, то другой юный голос разольется в балладе, юные тела простерты в сумеречном свете, жена моя скользит из тени в тень в своем длинном платье — какой в этом вред? То есть кто может нас в чем-либо упрекнуть? Какой укор можно обратить к тому, что является, au fond[1], стремленьем поддержать искусство, а с ним и добродетель?

Xерст. А с ним и добродетель. (Поднимает стакан) Всяческого вам здоровья.

Спунер впервые присаживается.

Спунер. Когда у нас был коттедж… когда у нас был свой коттедж… наши гости пили чай на лужайке.

Xерст. И у меня тоже.

Спунер. Тоже на лужайке?

Xерст. И у меня тоже.

Спунер. Тоже был коттедж?

Херст. Пили чай на лужайке.

Спунер. Куда они делись? Куда делись наши коттеджи? Куда девались наши лужайки?

Пауза.

Смелее. Откройтесь мне. Вы ведь уже приоткрылись. Вы, несомненно, упомянули о своем прошлом. К чему заминка? У нас есть нечто общее: наша память о сельских усладах. Оба мы англичане.

Пауза.

Xерст. В той деревенской церкви балки были увешаны гирляндами в честь юных покойниц-прихожанок, слывших девственницами.

Пауза.

Положим, гирлянд удостаивались не одни девушки, но и все те, кто, не вступая в брак, унес с собой в могилу незапятнанный цветок непорочной жизни.

Спунер. То есть почести эти воздавались не только юным прихожанкам, но и юным прихожанам?

Херст. Именно.