На безымянной высоте

Еще за нашей спиной, в районе Высокого Замка, шел ожесточенный бой. Гитлеровцы, которые там занимали выгодные позиции, не сдавались. Еще и на севере от нас, и на юге стрекотали пулеметы, гудели пушки, а мы, уничтожив две противотанковые пушки, которые закрывали нам дорогу, стремительно рванули вперед. По Городецкой, по прилегающим к ней улочкам и переулкам продвигались к железнодорожному вокзалу. Понимали: чем быстрее им овладеем, тем скорее победим врага.

Байрачный носился как ошалелый — от взвода к взводу, от своих подчиненных к танкистам, артиллеристам, пэтээровцам, которые были нам приданы. Черный, как жук рогач, напористый, подвижный, он везде успевал. И уже в безвыходном положении находился выход, и уже наши трудности становились трудностями для врага…

Около высокого и довольно мрачного костела Елизаветы — это уже на ближних подступах к вокзалу — противник сосредоточил много всякой боевой техники и живой силы. Это мы почувствовали сразу, налетев на сплошную стену огня. Враг бил из штурмовых орудий, из гаубиц, со стороны вокзала доносилось противное завывание шестиствольного миномета. По кустам секли крупнокалиберные пулеметы, срезая, будто лезвиями, ветки. Туго шелестели, пролетая над нами, тяжелые снаряды: холодно, по-змеиному шипели осколки мин, которые падали как будто прямо с неба, доставая нас даже за высокими стенами.

— Здесь на «ура» не возьмешь, — крутит головой Байрачный. При этом его черный взмокший чуб синевато поблескивает.

— Слишком уж густо их на этом участке. От костела до вокзала все кишит немцами. Битком набито. Стянул, гад, сюда все, только бы надежно прикрыть отход каких-нибудь эшелонов — то ли с имуществом, то ли с начальством… — Минуту-другую ротный молчит, прислушиваясь к перестрелке, которая то нарастает, то спадает. Потом поднимается, одергивает по привычке гимнастерку, поправляет пилотку: — Трудно не трудно, наступать нужно, а то снова будет кричать Походько: «Какого черта топчетесь на месте!..» Он после Коломыи, после той ночной атаки, за которую ему попало от комбрига, с меня глаз не сводит… И, словно ястреб голубя, клюет меня и клюет…

— Боюсь, что об такого голубя не один ястреб свой клюв сломает…

— То ты, Стародуб, не все видишь, не все знаешь… Он — крутой дядька. Может так скрутить, что завоешь… Ты, наверное, заметил, а нет — так обрати внимание: во всей львовской операции больше всего достается нашей роте. Где труднее всего, туда нас и посылают. Даже теперь вот. Те две роты обеспечивают нам фланги, а мы — в роли шпаги: либо проткнешь врага, либо сломаешься… — Байрачный достает папиросу, разминает между пальцами. — Может, у тебя есть махорка, а то эти слабенькие?.. Вот бы самосадом продраить горло, на душе бы полегчало… — Скручивает тугую цигарку из махорки. Делает это неторопливо, спокойно, как мужики на сенокосе, когда остается всего дела что на пару взмахов, а до вечера еще далеко, некуда спешить. И курит потихоньку, смакуя каждую затяжку. Будто от нечего делать посматривает искоса на план города под желтоватой слюдой планшета.

— Вот сюда, — показывает на красную пометку, — мы, то есть наша рота, втесались клином, а другие, будто в журавлином ключе, идут уже сзади…

— Но ведь нужно же кому-то быть впереди, — говорю. — Не мы, так они: первая или третья…

— Я не об этом, — он махнул рукой. — Сейчас время подтянуть их. Нужно подступить к вокзалу не узеньким острием, а охватить его полукругом. Для этого одного батальона мало, даже с приданной ему техникой. А вот когда подоспеют сюда свердловчане и пермяки, тогда мы и нажмем на противника, нажмем так, что никакой танковый заслон их не прикроет, не спасет… — Байрачный погасил цигарку. — Помощь будет часа через два, — передал Походько обещание Фомича. За это время мы должны подготовить, так сказать, плацдарм для штурма. Должны пробиться к улочке Короткой. Оттуда уже до вокзала — один шаг…

В тот же день мы стремительным штурмом выбили гитлеровцев из вокзала. Они так поспешно драпали, что на привокзальной площади оставили несколько целеньких «тигров» и, наверное, с полсотни автомашин самых разных марок. Но бои на Львов еще продолжались. Еще и в Высоком Замке, и на южной окраине города, и на западное громыхало и гудело. Но Львов пробуждался, будто от тяжелого сна. Львов начинал жить. Люди, которые уже три года — безмерно долгих и тяжелых — томились в неволе, в голоде, в буквальном смысле — на грани жизни и смерти, уже не могли ждать, пока затихнет бой.

Они выбегали из своих убежищ, пренебрегая смертельной опасностью — ведь рядом еще взрывались мины и снаряды, выбегали, только бы убедиться своими глазами, что пришли освободители. Прижимались к нашим гимнастеркам, орошая их слезами.