На безымянной высоте

Байрачному подумалось, что вот так, как Саша, может погибнуть и его Тамара. Даже похолодело внутри. Захотелось немедленно, бегом броситься в медпункт, вывести ее и раненых из помещения и спрятать в самый глубокий и самый крепкий подвал, где бы их не смогли достать не только мины и снаряды, а даже самые тяжелые бомбы…

Но сделать этого он не мог. Он должен был командовать вверенной ему ротой — где уж тут до отлучек…

IX

Справа, метрах в тридцати от нас, взорвалась от немецкого снаряда «тридцатьчетверка». Байрачный вздрогнул от этого страшного огненного и железного грохочущего фонтана. В его глазах вспыхнула боль, ненависть и злость. Такими их я еще никогда не видел.

Я ожидал ругани, проклятий по адресу противника, который причинил нам столько горя, но Байрачный молчал. Только широкая грудь, к которой плотно пристала гимнастерка, ходила ходуном. Видно, печаль утраты и ненависть к врагу так жгли ему душу, что не мог выговорить и слова… Он махнул рукой, призывая бойцов следовать за ним, и стремглав бросился в окутанную густым едким дымом щель между каменными стенами. «Что он замыслил?» — тревожной вспышкой промелькнула мысль, когда я услышал, что стреляют уже где-то сзади.

Дождавшись, пока подоспеют бойцы, что отстали в этом стремительном прыжке, Байрачный бросил сухим, еще полным волнения голосом:

— Теперь будем атаковать их с тыла. Они отсюда не ждут удара. Вот мы и дадим им, гадам, прикурить… Вон там, — кивнул головой на группу курчавых деревьев, — стоят две противотанковые пушки. К ним теперь можно подойти вплотную незамеченными. Было бы хорошо, если бы обошлось без стрельбы. Действовать ножами, — машинально коснулся смуглой рукой черной рукоятки. — Ну, обстоятельства подскажут… Пойдут два взвода: Стародуба и Расторгуева. А третьему рассредоточиться и обеспечить фланги атакующей группы. Уничтожить пулеметные гнезда противника, что возле пушек.

«Похоже на безрассудство, — подумал я, слушая комроты. — А может быть, в нем, в Байрачном, в самом деле сидит такая безоглядная смелость, которая берет города?.. Вся ставка — на неожиданность и внезапность нападения… Только бы никто из наших преждевременно не выстрелил. Тогда уж не добраться до вражеских артиллеристов…»

И, будто читая мои мысли, Байрачный напоследок строго добавил:

— Помните, что именно сейчас самообладание и выдержка — важнее всего! — Он окинул быстрым взглядом запыленных, запорошенных бойцов, которые не сводили с него глаз, и резанул рукой воздух: — Пошли, архаровцы!

Густой черный дым, насыщенный резиновым смрадом — неподалеку пылали несколько немецких автомашин, — клубился над мостовой. Глотая его, мы добрели до стены живой изгороди, которой был окружен скверик. Залегли. Слышны отрывистые команды чужеземных унтеров около пушек, слышен металлический перезвон гильз, что падают из казенника на землю. По телу пробегает нервная дрожь: ведь твоя смерть или твоя победа — в нескольких шагах. Сводит пальцы рук, которые, кажется, намертво приросли к автомату. Володя Червяков, вижу, держит наготове уральский нож. Молчим, будто бы и не дышим. Ждем.

Вон справа, на той стороне сквера, прозвучал автомат. Наверное, наши ребята расправляются с вражескими пулеметчиками. Это то, чего мы ждали. Байрачный, тихонько свистнув, мигом бросается через вьющуюся зелень изгороди в скверик. И мы летим, не чуя под собой земли. Краешком глаза замечаю, что возле первой пушки уже нечего делать: расчет ее лежит; бегу в дальний уголок сквера. На шаг впереди — пятнистая от пота гимнастерка Володи Червякова. Он что-то кричит. Бросаю взгляд немного влево: фрицы поспешно разворачивают вторую пушку против нас. Уже ее черное дуло смотрит в мою душу. «Он или я?» — подумалось про того артиллериста, который должен сейчас полоснуть по нам картечью. Не останавливаясь, нажимаю на гашетку. Байрачный прошмыгнул мимо меня. Стреляет почему-то не из автомата, который покачивается на груди, а из пистолета. Из-за станины поднимаются две ребристые каски. На серых перекошенных лицах — стеклянные, наполненные страхом глаза. Смотрю на них, и на душе становится тошно от чужого страха. У того, что напротив меня, дрожат побелевшие толстые губы, будто прижатые шляпками один к другому скользкие шампиньоны. На обрюзглых, обвисших щеках грязные потоки пота или слез.

— Ну и противнющий же ты, тонкошкурый трус, — сплевывает Володя, забирая у него торчащий из-под ремня «вальтер».

А в это время из-за груды снарядных ящиков грянул выстрел. Червяков полуобернулся в ту сторону и медленно, будто нехотя, мягко опустился на землю… Орлов тут же бросился за эти ящики и дал очередь из автомата по немцу, что стрелял.

— Если враг не сдается… — как бы объясняет свой поступок. — Такого мерзавца уже не перевоспитаешь…