На безымянной высоте

— У нее есть пистолет, — успокаивает его Грищенко. — Ей бы только из фольварка выбраться, а там лесом доберется, наверное.

Исполнить этот приказ нам было нетрудно. Немецкая пехота, как и танки, атаковала нас с востока, а западная сторона фольварка обстреливалась редко. По этому тернистому пути Спивак и я провели Тамару до густых зарослей возле болота. Дальше мы уже помочь ей ничем не могли.

* * *

Утром немцы вновь зашевелились. Они, наверное, сообразили, что нас осталась горстка. Поэтому и решили покончить с нами. Били по окнам из пулеметов, из автоматов, кричали «рус, сдавайся!». А мы молчали. Мы стреляли только тогда, когда они подходили к нам слишком близко.

Но вот загудели, заревели моторы «тигров», которые стояли за невысоким кирпичным амбаром. Этот рев стал нарастать, приближаться. Уже слышно лязганье гусениц. Это лязганье отозвалось в душе сквозной щемящей болью. «Чем их остановить? Куда от них деться?» — неотвязная мысль буравит мозг. Из-за сарайчика — с правой стороны и с левой почти одновременно — выползают железные с крестами страшилища. Расстояние между ними и нашим домом — метров семьдесят, не больше. Корпус танка видно до деталей, даже смотровые щели заметны.

Тем временем «тигры», опустив ниже свои задымленные хоботы, бьют по проемам окон, по каменным стенам прямой наводкой. Все вокруг окутано пылью и дымом…

Мы еще могли выскочить на западную часть фольварка, прикрытую нашим домом. Выскочить и податься в речные заросли, в краснотал, в болото. Глядишь, и посчастливилось бы выбраться волчьими тропами к речушке, а через нее — на другой берег, к которому подступает густой темный лес. Это был единственный путь к спасению — об этом знал каждый из нас, но никто и словом не обмолвился. Ведь в подвале шестеро тяжелораненых, которые не могут ступить ни шагу. Взять их и отступать вместе с ними — у нас не хватит сил: нас лишь пятеро, к тому же все, кроме Чопика, тоже ранены. Да и не побежишь, не юркнешь в кусты с тяжелой ношей на плечах. Мы с ранеными даже и до кустарника не добрались бы, немцы догнали бы нас… А бежать одним — значит оставить тех, кто в подвале, на поругание врагам. Нет! На такое из нас никто бы не пошел… Губа, прилаживая ленту к пулемету Чопика, как бы между прочим бросил, не обращаясь ни к кому:

— Интересно, что же лучше: или одиннадцать трупов, или пятеро живых?..

Если бы это сказал кто-то другой, я бы без колебаний назвал его негодяем и заехал ему в рожу. Но Николай мог брякнуть такое с провокационной целью, ну, чтобы посмотреть, как мы среагируем. И потому я промолчал. А Чопик рывком обернулся на эти слова от пулеметного щитка и, вытаращив на Николая побелевшие от злости глаза, гневно просипел:

— Сволочь! Лучше всего, когда из одиннадцати — десять живых и один труп. Этим трупом станешь ты, кисельная твоя душа, — и швырнул камнем в Николая. Тот испуганно отшатнулся всем телом, спасаясь от удара.

— Тьфу, дурачина, одесский псих! Чуть не убил напрасно… Я же пошутил.

— Не лезь с глупыми шутками под горячую руку, потому что раздавлю, как головастика, — сплюнул Петр, укладываясь за пулемет.

От частых взрывов дом ходил ходуном.

Чопиковский пулемет — Петру помогает Губа — не дает немцам подойти к нашей позиции. Поэтому «тигры» стараются попасть в двери, в проеме которых, забаррикадировавшись, сидят пулеметчики.

Снаряд, который взорвался возле самой притолоки, изуродовал пулемет, отбросил Чопика и Губу к коридорной стенке. Обоих, видно, ранило, потому что Николай, охая, полез через полузаваленный вход в подвал. А Петя Чопик, круто выругавшись, стал лихорадочно что-то искать на ощупь — наверное, запорошило глаза.

Найдя свою сумку, он выпрямился и прислонился к уцелевшей стенке в углу возле дверей…

— Не будет мне жизни, пока я не прикончу это падло, что ползет справа… Это он, гад, пальнул по моему «станкачу», он… — Петро зажмурил побелевшие от злости глаза. — Я с ним посчитаюсь, кисельная его душа!..

А «тигры» подступают все ближе.

— Всем — в подвал! — басовито загремел Грищенко, сообразив, что сейчас осатаневшие «тигры» разнесут в щепки этот остаток дома.

Мимо меня, кривясь от боли, прошел Спивак, его ранило в ногу. Левая штанина почернела от запекшейся крови.

Следом за Спиваком и я влезаю через узенькую щель в темное подземелье. А по ту сторону отверстия разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Пропустив Грищенко, жду, что сюда вползет и Чопик. Однако тот не спешит. Я высунул голову из низкого проема и зову Петра. Но он не обращает на это ни малейшего внимания. Стоит в углу коридора возле зияющего проема разбитых дверей, стоит притаившись. В правой руке сжимает черную бутылку с горючей смесью. В левой — другая. Ждет.

«Тигры», наверное, уже совсем близко, слышно не только бряцание гусениц, а и то, как дрожит под ними земля. Грищенко, устроившись возле меня и высунув вперед свой автомат, еще раз позвал Чопика, но тот лишь махнул рукой, мол, отстаньте…

Где-то позади нас в темном подземелье чертыхается Губа, видно, жалуется на то, что отпустили куда-то Тамару Корсун: