На безымянной высоте

— Известно, были, — соглашается Байрачный. — И не единицы, а тысячи больших, настоящих любовей. Воины погибли, но их любовь живет. Пусть односторонне, пусть в слезах и в горе, пусть в вечной надежде на возвращение своего избранника, но живет! Живут те, кого любили погибшие, кто их любил и любит, растят и будут растить сыновей и дочерей — это и есть торжество жизни над смертью! Понял?

— Я-то понял, — медленно тянет Пахуцкий, — но такое торжество лично меня не устраивает… Хочу сам принимать участие в торжестве жизни над смертью, хочу любить, хочу растить детей — много, чтобы было весело. И даже хочу дождаться внуков… Я за такое торжество жизни. Думаю, что и вы не против.

Выражение лица Байрачного не вижу, но в темноте поблескивают его белые зубы.

— Конечно, не против… Только мы об одном и том же говорим в разных планах. Я — крупнопланово, так сказать, масштабно, если хочешь — обобщающе. А ты совсем локально заземляешь. Конкретизируешь.

— Люди любят не вообще, а кто-то кого-то, и гибнут, даже влюбленные, тоже не вообще… каждый отдельно… Потому в наступлении или во время атаки не следует надеяться на то, что большая любовь отвернет пулю, нет. Наверное, нужно быть просто осторожнее, трезво и разумно смотреть на все, что делается вокруг.

Наступило молчание. Меня удивило, что Пахуцкий вдруг заговорил об осмотрительности в бою, о разумной трезвости. К кому он обращался? Не станет же он поучать командира роты, как себя вести в бою. Может быть, вырвалось из глубины души то, в чем сам себя переубеждает. Но какая же тому причина, что с ним произошло? Всегда рассудительный, с выдержкой, которой можно позавидовать, — и вдруг такое…

Я натянул шинель на голову, устраиваясь заснуть, но Пахуцкий снова заговорил:

— Горько и больно, если гибнет кто-нибудь из влюбленных, но не менее горько видеть и то, когда они оба живы, а умирает любовь.

— Ты о чем? — не могу сдержать недоумение, потому что чувствую: говорит он, затаив боль, говорит не о ком-то вообще, а о себе.

Макар тяжело вздыхает, возится с шинелью, поворачиваясь ко мне.

— Вот сегодня получил приятные вести от ее величества Валентины Гавриловны, — произнес с таким сарказмом, что я сразу почувствовал: что-то неладно. — Только теперь созналась: еще Первого мая отгуляла свадьбу. Раньше не хватало духу сказать правду, мол, не хотела тебе причинять боль, ведь там, на фронте, и без того несладко… Пожалела, называется… — Пахуцкий даже заскрипел зубами.

Мне больно его слушать, оскорбленного, обманутого. Но подбадривающе говорю:

— Да не убивайся ты по ней, не переживай… Выскочила замуж — туда ей и дорога. Это хорошо, что все выяснилось до вашей женитьбы. Было бы намного хуже, если бы разлюбила, уже став твоей женой…

— Но ведь обидно, — вздыхает Пахуцкий, — что попрана любовь, тем более когда ты воин, когда ты за таких, как она, ежеминутно рискуешь жизнью.

— А что поделаешь? — поворачиваюсь лицом к Макару. — Лучше пусть горькая правда, чем обман. Так что плюнь на это дело, найдешь себе еще и не такую красавицу, только бы живым остался после этой сечи…

Наверно, мои уговоры «не убиваться» мало подействовали на Пахуцкого, потому что после недолгого молчания он снова заговорил:

— Тебе легко разглагольствовать. Недаром говорят: чужую беду руками разведу, а вот свою и лопатой не отвернешь… — Он укрылся с головой полой шинели, будто отгородился от меня и от всего света со своим горем.

Я тоже укрываюсь с головой с твердым намерением — уже в который раз за этот вечер! — заснуть, но сон обходит меня стороной. Почему-то думаю о Пахуцком, а не о Байрачном. Наверное, потому, что у Байрачного радость, так чего же над этим задумываться, а у Пахуцкого — горе. Правда, он не очень разговорчив, не любит рассказывать о себе или делиться воспоминаниями. Но случались минуты, когда, то ли при случае, то ли захмелевший от радости, он высказывал то самое заветное, чем была наполнена его душа. Из этих коротких, часто отрывочных рассказов мы знали, что перед войной Макар полюбил молодую учительницу — Валентину Гавриловну, которая прибыла в их школу после окончания педагогического техникума. Уже даже договорились, что во время летних каникул поженятся. Но война помешала. В первые же дни войны он пошел в армию. Так и не знал ничего ни о судьбе Валентины, ни о судьбе своих родителей на протяжении почти трех лет. Писал запросы в Бугуруслан о ней, но оттуда отвечали каждый раз, что такой эвакуированной не значится…