На безымянной высоте

И вот когда услышал по радио в сводке Советского Информационного бюро название своего района, что был в числе других освобожден от фашистских оккупантов, сразу же написал туда несколько писем. Самые первые адресовал родителям и Валентине. Не стал ждать ответа, а через три-четыре дня написал еще, уже как продолжение предыдущих, а потом еще написал. И это уже стало потребностью, привычкой — посылать исповедь, может быть, даже несуществующим адресатам. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как он написал первое письмо. Кажется, уже потерял надежду получить хотя бы какой-нибудь ответ, и вдруг Лелюк приносит Пахуцкому шесть писем сразу. Мы даже позавидовали, так как такого еще ни у кого не было. Те письма и порадовали Макара, и огорчили. Порадовали тем, что и мать, и любимая девушка Валентина — живы. А огорчили тем, что от отца, как писала мать, ни слуху ни духу. Пошел на фронт еще в сорок первом — и все. И вторая беда — немцы сожгли хату, когда уже отступали. Живет теперь мать в сарайчике, кое-как приспособив одну его половину под жилье.

«Но это пусть тебя не беспокоит, — успокаивала сына мать, — у некоторых и такого угла нет, вынуждены в землянках сидеть…» Макар на это скупо улыбнулся:

— Вот покончим с пруссаками, вернусь домой — такой дом тогда отгрохаю, что на всю улицу будет красоваться… — И уже совсем без улыбки добавил: — А буду ли счастлив в нем — неизвестно, ведь от Валентины пришли не письма невесты, а что-то похожее на холодные канцелярские отчеты… — Но он все-таки на что-то надеялся, пока не прочитал это последнее письмо, которое получил сегодня…

Лежим рядом, молчим… Я знаю, что Макар не спит, время от времени глотает слюну, но не трогаю его. Может быть, в такие минуты человеку хочется побыть наедине со своей печалью, со своей болью. И лезть с соболезнованием, сочувствием — только раздражать его. Вдруг приходят на ум строчки из чьего-то стихотворения:

Иль затишье, иль яростный бой,
Иль привал, где трава не кошена, —
Все мечтаю о встрече с тобой,
Дорогая моя, хорошая…

Мечтаю, потому что живые думают о живом.

Слева от меня Байрачный. Он, раскинув руки, спит счастливым богатырским сном. Справа — Пахуцкий. Макар не может заснуть, потому что ему больно, его душу жжет измена невесты… А завтра им обоим идти в бой, идти за счастье и верных и неверных невест, за спокойствие всегда неспокойных матерей, за судьбу рожденных и нерожденных детей — за все, что уже за нашими плечами и что еще впереди нас! Какая высокая ответственность легла на наши солдатские плечи, сколько нужно иметь силы, чтобы не согнуться!

Разбудил нас протяжный гул, от которого в ушах заломило. Прямо над нами, чуть не задевая верхушки невысоких деревьев, стремительно проносятся тугие пучки белого пламени. Видно, батарея «катюш» стояла где-то поблизости от нашего лагеря.

Не успели умолкнуть «катюши», как сразу же загрохотали десятки, а может быть, и сотни пушек самых разных калибров, загремели разными голосами — от оглушительного баса корпусных до пронзительного, тявкающего дисканта «сорокапяток». Мы повскакивали на ноги, оглушенные этим все нарастающим грохотом и ревом. Едкий пороховой дым затмил голубизну июньского неба…

Старшина Гаршин, приложив ладони рупором ко рту, что-то, видно, кричит, даже побагровел, — но ничего не слышно. Машет рукой, и мы догадываемся, что нужно выстроиться повзводно и идти к своим танкам.

Я, Николай Губа, Макар Пахуцкий и еще несколько бойцов нашего взвода облепили со всех сторон «тридцатьчетверку», на башне которой белой краской выведено «Гвардия». Радуемся, что выпало нам оседлать именно эту машину. В «Гвардии» три Сашки и один Федор. Командир танка — Александр Додонов, командир пушки — Александр Мордвинцев, стрелок-радист — Александр Марченко, и только механик-водитель не Александр, а Федор, Федор Сурков… Молодые, храбрые, знают свое дело…

В одном из недавних боев «Гвардия», оторвавшись от своих, углубилась километра на два в оборону противника. И в это время вражеский снаряд перебил ей гусеницу. Ребята выскочили из «тридцатьчетверки» чинить повреждение. Гитлеровцы, увидев это, бросились к ним со всех сторон.

Наверное, хотели взять в плен. Экипаж отстреливался из танка, пока были патроны. Когда огонь прекратился, немчура обступила танк:

— Рус, сдавайся, иначе будет капут!

В ответ — раскатистый свист.

Гитлеровцы стали бросать ампулы с самозагорающейся смесью. Машина загорелась.

— Что ж, ребята, если уж выпало нам погибать, так пусть хоть будет весело, пусть и эти фрицы, что вокруг, составят нам компанию, — криво усмехнулся Марченко и с отчаянием включил рацию, будто выдернул предохранитель из гранаты, которая лежит у тебя за пазухой… — Я — «Лидер»! Я — «Лидер»! — кричал в мегафон. — Слышишь меня, «Рубин»? Дайте по мне огонь из пушек! Огонь из пушек!