На благо лошадей. Очерки иппические

Спохватившиеся страдают забывчивостью: что долго не помнили, то неожиданно вспоминают, а что помнили – забывают. Взявшись за мемуары, Марк Твен признавался: «Вспоминаю о том, чего не было». Уличенный в фантазиях своим секретарем, он рассмеялся – он шутил. Волков не шутил и не выдумывал, он стал страдать провалами памяти. Он будто бы не помнил, что у Всеволода Саввича Мамонтова была не одна, а две дочери: первая вышла за наездника Щельцына, а он, Волков, он женился на второй. Вспомнил он о своей жене под конец книги, рассказывая о своей новой семье. Он изобразил Бутовича истинно-большим барином, хотя ему было известно, что выдающийся коннозаводчик корчил из себя большого барина, почему и пострадал. Иначе говоря, о дореволюционных временах ровесник века писал так, как будто ему не позволяла сказать всей правды царская цензура.

Рассказывая об испытаниях, выпавших на его долю в советские годы, Олег Васильевич самокритично предупредил, что нового в изображении Голгофы советских времен у него не найдут. У него о том же было написано хорошим слогом, но, действительно, то же читали в других произведениях лагерной литературы. Волков, чья жизнь охватила от и до весь век, мог поведать о прошлом новое и по-новому, неподражаемо, однако сам же себя обделил.

От звонка до звонка – по дистанции

«И слышен Штейнгеля звонок».

Из поэзии ипподрома

У ворот ипподрома

«Фрост принял предложение Президента Кеннеди отправиться в Россию… С самого начала своего российского путешествия он внутренне готовился к беседе с Премьером Хрущевым».

Из биографии поэта

Нужно ли объяснять, почему управделами американского ипподрома попал в пристанище, предназначенное для лиц государственных? Джо являлся гостем Центрального Московского ипподрома, через дорогу от сверхэлитной гостиницы «Советская», а кто из работников бывшего Яра не бывал на бегах? Прибыл наш гость отбирать среди наших скакунов достойного участника Международного Кубка, который разыгрывался под Вашингтоном. Нам с ним спустя несколько дней предстояло вылететь на родину Анилина, Краснодарский край, в конный завод «Восход». В первый же вечер, когда в ресторане гостиницы собирались мы ужинать, тут же рядом, за соседним столиком, принимал пищу старичок, некрупный, как бы квадратненький, с крупными чертами лица и шапкой седых волос. Даже Джо, который, кроме лошадей, не интересовался ничем, нашего соседа узнал и произнес, словно удивляясь, кого же он видит и – узнает: «Роберт Фрост».

До еще живого классика могли мы дотянуться рукой, но нельзя было до него докричаться. Уж такое невезение: собеседник, с которым хотелось бы поговорить по душам, плохо слышит, а никаким вспомогательным аппаратом, по крайней мере за столом, поэт не пользовался. Не станешь же орать чего и шепотом не всегда выговоришь?

Однако, возвращаясь как-то с бегов, услышали мы крик. По всей гостинице раздавался вопль на английском с очень сильным русским акцентом:

– А истина?! Как же быть с истиной?!

На том же этаже в глубине коридора, на фоне окна, силуэтами виднелись двое. Один из них был Фрост. По своему обыкновению он молчал, как молча сидел, питаясь. Вслушиваясь в истошный крик, Фрост слегка раскачивался, словно читал про себя свои же стихи:

Деревья сплетены и гнут друг друга долу…

Стоявший рядом с ним человек (которого я сразу узнал), кричал ему в ухо: «Истина! Как быть с истиной?!».

– Кто это орет? – спросил Джо.