На благо лошадей. Очерки иппические

Дождь быстро миновал нас. И как нарочно, мы с ней встретились. «Здраствуйте!» – она сказала, а я чуть было не закричал ей в ответ, не своим голосом, как кричат на лошадей: «А вот у Ван-Гога было его оторванное ухо!».

Уже через несколько шагов я легко и свободно положил ей руку на плечо.

– Не надо! – вскрикнула она, как от удара.

Отошла на несколько шагов и произнесла:

– Все вы проклятые жеребцы!

* * *

…Я заглянул в умолкнувшую конюшню. В глубине коридора на развязке стоял Бельфор.

– Ты меня любишь? Ты меня любишь? – говорила она жеребцу. – Маленький мой!

Одними губами жеребец взял её за платок на плече. И стоял так, не шевелясь.

– Чего ты хочешь?

Она достала кусок сахару. Положила на ладонь. Потом передумала. Взяла в зубы так, как я уже видел однажды. До половины сахар торчал между губами. Она чуть нагнулась и подставила губы с куском сахара жеребцу. Он потянулся к ней. Взял сахар. Она не разжимала ни губ, ни зубов. Оба не двигались.

Жеребец с шумом выдохнул из ноздрей воздух. Она провела рукой ему по шее, под гривой, тронула плечо и грудь. Рука её тянулась ощупью, потому что голова у неё была запрокинута. Запрокинутая голова выражала отчаянную решимость. Разжала губы. Сахар упал. Бельфор его не тронул. Она собрала рукой в горсть шерсть и шкуру и стиснула в ладони. Охватила шею коня насколько хватало у неё рук. Скользя лицом по гриве, опустила голову ему на плечо. Рука её двинулась дальше. У жеребца проступили от напряжения жилки от храпа к ноздрям, ноздри округлились, уши стали стрелками, блестели глаза.

– Хороший мой, хороший! – твердила она.

Гладила брюхо. Рука скользнула в пах. Тронула препуциальный мешок. Взяла penis. Она раскачивала его вправо и влево. Мерно. Жеребец весь выгнулся, тряс головой, у него, казалось, задрожали ноги.

– Маленький! Маленький ты мой! – повторяла она.

Она снова обхватила его за шею. Потом внезапно, подтянувшись на руках, раскинула ноги и стиснула своими ногами ему грудь. Она уместилась между шеей и грудью. Жеребец выгибался всем телом, убирал под себя живот. Конвульсивно дергал пахом. Она старалась уловить его ритм.

– Хорошо тебе? Хорошо?

В ту же минуту жеребец поднялся, насколько позволяла развязка. Он нес её на груди. Через мгновение он опустился. Она отняла руки. Ноги её сползли, комкая платье. Она отвязала повод и повела его в денник, поникшего, как простую рабочую лошадь, от тяжелых трудов ко всему безучастную.

– Нишатка! – раздался голос бригадира. – Мешки принимай!

– Ах, что б тебя, мать твою укуси! – крикнула она в ответ.

Счастливый случай

«Ужас и рок подстерегают вместе… Конь с растрепанным, потерявшим управление, всадником несся, как вихрь, подобный демоническому порыву».

Эдгар По, «Метцергенштейн».

Даже лошадь на том снимке кажется счастливой. Положим, не лошадь – пони, шетландский, по кличке Колобок, но в даном случае это не имеет значения. Колобок вроде бы счастлив. Счастлив трехлетний мальчик, в буденовке, мой сын, сидящий в седле. И я, держащий пони в поводу, выгляжу счастливым. Однако каждый раз, как вижу я этот снимок, у меня холодеет внутри, ноет душа, дыхание учащается. Охватывает меня всё тот же ужас, от которого не могу избавиться с тех времен, когда нас фотографировали.

Что-нибудь на другой день, в ту же пору, решил я посадить сына на лошадь. На конзаводе, где мы тогда жили (директор дал комнату в доме, подлежавшем сносу), был мерин, сильно «в зубах». «В зубах», значит, на возрасте. Возраст лошади определяют по зубам – стираются. Когда-то этот мерин был истинный облом – долго его не заезжали, стоял в конюшне и все, а не заезжали потому, что не видели ему применения. По крови он заводским лошадям был чужд – ольденбургский полукровок. На племя использовать его не собирались. Как попал на подмосковный завод жеребец ольденбургской породы? Должно быть, остался с тех пор, как в этих местах, за рекой, были немцы: захромал, отступая, бросили. Или же послевоенная репарация. От немецкого жеребца и местной, беспородной кобылы родился этот серый. С годами, как обычно бывает, побелел. Крупный, видный по себе конь. Необычайно добронравный и доброезжий. Когда впервые завели его, неука, в оглобли (в чем я принимал участие), он, по словам из «Холстомера», пошел послушно, словно старая лошадь. Кличка у него была Разлив. Подвозил в магазин продукты, по символическому совпадению, разумеется, водку. Когда магазин получил грузовик, Разлива передали в езду табунщику. Трудно было представить себе лошадь спокойнее.

Сына начал я постепенно приучать к лошадям. Через день-два, как фотографировался он на пони, зашли на рабочую конюшню. В тамбуре, довольно просторном пространстве между двумя конюшенными отделениями, стоял Разлив, под седлом, непривязанный. Пощипывал сено. А почему бы не посадить на него мальчишку?