На бобровых тонях

Мачеха, когда видела, что ей что-то не по душе, вся ходила ходуном, стучала, кажется, всеми костями своего скелета, а потом забиралась на печь и там пыхтела, как квашня, и ойкала-ахала, посылая всяческие проклятия своим обидчикам. Старик потакал ей — супруга все-таки, утеха! Она и лютовала, забрав волю в чужом доме. Где ж это было, чтоб мачеха, да еще с таким норовом и опытом уступала в чем-нибудь пасынковой жене… Не-ет!

— У нее, вона, один в пушку, а другой в брюшку, — юлила она перед стариком. — А в хате как запущено, не видишь? А ведь это ее дело, снохи… Надо отделить Граську!

— Отделить? — попробовал перечить дед Андрей. — Это же мои дети… Мои, не чьи-нибудь! Так пусть при мне и живут, куда же их отделять, зачем?

— Пусть идут куда хотят… А не отделишь — не жить нам вместе мирно-спокойно…

Под вечер, подоив корову, Арина стала убирать молоко. Залила в горшки, спрятала в судник под замок. А тут как раз внучка проснулась — Нина, дочка того самого Граськи, которого мачеха отделять надумала. Подошла внучка к бабке, попросила «мака». Арина не поскупилась. Но вместо молока Нина получила полную кружку обмывок из подойника (какая «добрая» бабка Арина!). Правда, эту сценку своими глазами увидал пасынок Граська. Он поднялся с нар, что были около печи, взломал замок… Не таился, сделал все это у мачехи на глазах. Обмывки выплеснул мачехе в глаза, но та успела отскочить, и потому облил ей только космы да кофту…

Арина неделю грохотала домашней утварью, пыхтела и охала. На этот раз многого добилась — старик согласился отделить сына. Но и этого для нее мало — уперлась и стояла на своем, чтобы ничего не отдавать, чтобы все осталось при ней…

Не обошлось без суда. Молодые получили пристройку к хате, хлевок с телкой. Но радовались они этому счастью недолго: вскоре дед Андрей поехал в Сибирь. И хата вместе с пристройкой и хлевком, погребом и пасекой была продана. А молодой семье, как говорится, так и не досталось ничего — ни кола ни двора…

Прошло много лет. Мачеха Арина перестала быть мачехой — дед Андрей помер. Она продала все хозяйство и вернулась преспокойно домой, в свою родную деревню.

— Остались тогда мы с Евой, начали строиться. Помню, какую-то сараюшку трехстенную купили. Пришлось еще стену врубливать… Работал я так: ночью коней пасу, а днем на постройке стараюсь. Потом и новоселье справили… Своя хата, свое и хозяйство! — заключает отец.

— Вот дед какой… Все-таки поехал… Старый, а в Сибирь!..

— Лучшей жизни искал, землю богатую, тучную… К тому же он тут и не хотел оставаться. В ту пору бандитов много было. Их отпрыски небось притаились… Откуда же в войну столько полицаев бралось? Из бандитского отродья шли, оттуда! А у лесника хоть друзей и много, а недругов еще больше…

— Как это?

— Как? А вот был такой Демид, скажем. Жил он когда-то тоже в Железинке. Будучи лесником, воровал из чужих обходов лес и тайно продавал. А дед твой возьми да излови воров в своем обходе. Они говорят: «Демид же нам позволил — это его обход!..» Демида потом уволили. Он и затаил злобу. Вскоре забрали его в солдаты, а потом — на фронт. Так он с фронта убежал и на Усох притащился. Зашел к своему дружку, а тот подпоил его и сам напился… Идут по улице. Демид с винтовкой был. Стреляет и кричит: «Андрея бить идем!» А Марша, сестра моя, на супрядках была как раз. Выбежала вместе с девками на улицу — бросили и самопрялки свои и веретена, слушают, кто это стреляет да кричит. Слышит Марша и своим ушам не верит. А девки ей и говорят: «Беги домой, батьку твоего Демид убить хочет!..» Прибежала она в хату, кричит не своим голосом, воет: «Скорее, таточка, убегай — идет Демид бить тебя! Уж совсем близко… Стреляет…»

Из хаты все убежали. А наставница, квартирантка наша, не успела, замешкалась. После она рассказывала: «Демид вошел в хату, спрашивает: «Где Андрей?» Она и отвечает: «Не знаю». Он тогда начал пугать ее — выстрелил в потолок. И так перепугал, что и она бросилась наутек — через окно выскочила на улицу.

От нас, не найдя батьки, Демид пошел на сборище, или, как теперь говорят, на сходку. Сходка была у Лександра Рыхвейки. Демид ввалился в хату, приказал всем встать. Сам же тем временем зырит глазами, ищет, с кем бы ему расквитаться, кто насолил ему. «A-а… — увидал он Данилу Маркова, активиста. — Большевичок!» Данила — под стол! Прополз подлавочьем в порог. Оказался за спиной у Демида. На лавке сидело много людей, и Демиду не видно было, как он полз. Буденовка его осталась на столе. На ней — красная звезда. Демид, рассказывали, глядит на звезду, и лицо его кровью наливается… Побагровел, вскинул винтовку и хотел было пальнуть под стол, но в этот самый миг Лександра с печи — хоп! Да за винтовку — толкнул ствол вверх. Демид выстрелил, и пуля расщепила балку. Как раз и Данила подскочил, вырвал у Демида винтовку и штыком — шарах в пузо! Демид и осел… А на другой день богу душу отдал. Его положили в сани — много народу собралось — и отвезли прямо в болото, сбросили там в снег…

— И что, никого не судили?