На бобровых тонях

Лекса выбежала, окликнула Кирилла. Тот, правда, подождал меня. Поздоровались. Я сел на телегу, запачканную кровью, и так вот добрался до Федориной хаты. Как только переступил порог, Федора и начала плакаться. Правда, потом поесть дала, но я отказался — у меня ведь одно на уме: дома как? Вот и говорю ей: «Слушайте, тетка Федора, как бы про Еву мою разузнать? Сходили бы вы, может, к Марше в Тросливку, а она пусть на Усох подскочит, спросит…» — «А не-ет, Грасичка, не-ет… Тут теперича никому проходу нету. Ты вот лучше честно поступи, как Иван Рофеенок, — покажи документы, что ты не военный…» — и уже в голос завыла-заголосила.

Я рассердился на тетку: что будет, то будет — и не стал прятаться. Только ступил на мостик, что возле магазина, тут меня и задержали. Забрали мою армейскую книжку, посадили в сарай вместе с другими пленными — все солдаты, окруженцы, которых в лесу изловили. А через день приехали в Гиженку эсэсовцы и затарабанили нас всех аж в Потеряевку. Везли на машинах… Заперли в гумно. А там только что пятьсот человек сидели… Их, говорят, завезли куда-то в лес и расстреляли, а нас, значит, на их место… «Ну, всё, думаю, каюк тут будет — собирают новую партию, чтоб расстрелять».

Наступила ночь — врываются немцы с дубинками в гумно. Как стали нас бить, как стали! Рано утром, темно еще было, выгнали всех из гумна. Мы сидим вдоль изгороди. Как только женщины подойдут, станут хлеб кидать, так стража женщин этих и давай палками бить! Около обеда машины пришли. И загремели мы аж в Бобруйск. Заперли всех нас, арестантов, в крепость. Не помню, сколько там пробыли, только листья на березах все пообъедали… Половина из нас померли. Тех, кто покрепче, отобрали и уж на платформах повезли, поездом. Как только кто-нибудь соскочит с платформы, поезд останавливают и тут же ищут с собаками. Окружат, поймают и так расправляются — смотреть страшно. «Не-ет, думаю, тут не убежишь…» Оно, конечно, соскочить не трудно, поезд тихо идет. И что соблазнительно — кустарник! Тянется вдоль дороги сплошь, густой такой, надежный… А только вгляделся я получше, вижу, что дальше кустарник этот в ровное поле переходит… И тут еще один — хоп! — соскочил. Немец выстрелил — надоело, наверно, останавливать поезд. Нет, поезд снова затормозил. Трое караульных подались за беглецом. Тот уже не убегал — лежал подстреленный. Не стали его забирать, добили в голову — и назад…

Привезли нас так в Минск. Дождь. Загнали в школу. Помню, стояла она возле леса, школа. А неподалеку от нее тянулся лагерь для военнопленных. Заперли нас. Кто ослаб — тут же падает. Его забирают и уносят во двор, бросают в штабель, где трупы лежат. Может, кто и живой еще, а его уже в мертвые записали… Побыл я в таких условиях месяц, поел баланды — окончательно сдал, захворал… Пошел в санчасть ихнюю, а там мне и говорят: «Если бы ты был раненый, тогда, с разрешения коменданта, лечили бы, а так сам захворал — сам и лечись…»

Только вернулся я из санчасти — вижу, на школьном дворе, возле комендатуры, большая колонна стоит, пропуска выдают… Приподнял я осторожно колючую проволоку, пролез под нее и приткнулся к хвосту колонны. Стою. Еще двое так сделали. Но их заметил конвойный и прогнал назад, за колючку. Колонна нетерпеливо шевелится — каждому хочется свободы. Задние на передних напирают, а те — на писаря. Писарь не стерпел наконец: поднялся и стал чехвостить ближайших черенком тесака. Бил по чем попало, не разбираясь. Гонял так, покуда все не полегли. Стихли. Установился порядок… Я, правда, не лег. На меня некому было напирать — все подались вперед. И вот писарь походил-походил возле стола, выкурил сигару, а потом раз посмотрел на меня, другой… Тут я и подумал: «Ну, теперь и мне будет, что не лег…»

«Ступай сюда…» — строго позвал он меня, усаживаясь за свой стол. Но я будто не слышу, что писарь меня зовет. Он тогда показал на меня пальцем и снова позвал. И я тогда у него спрашиваю: «Меня, пан, зовете? Подойти мне к вам?» Хочется ведь, чтоб не бил, выкрутиться хочется. «Иди сюда, выпишу тебе пропуск», — говорит он спокойно. Я подошел к столу, стал и все жду, когда он бить начнет. А он спрашивает: «Фамилия?» Я сказал. «Откуда?» Я сказал. «Пропойск? — и посмотрел на карту. — Давно уже освободили твой Пропойск… — и тут же заполнил бланк. — Вот, получай пропуск за то, что порядок соблюдал».

Я еще и от стола не отошел, как услышал голоса моих земляков: «Пан, запишите и нас — мы тоже пропойские…» Двое: Михась и Самусь — я был уже знаком с ними — несмело приподнялись с земли. Они, конечно, были в первых рядах. У Самуся вся левая бровь рассечена, кровь сочится из раны. Писарь искоса взглянул на свою работу, перевел взгляд на бумаги, стал что-то писать… Оказывается, и землякам моим выписал пропуска. Подбежали они ко мне, радуются. Хлебом со мной поделились, расспрашивают, как я изловчился пролезть под колючку…