На бобровых тонях

Женя первым отпустил тетиву. Гвоздик его стрелы по самую головку вонзился в мою верхнюю губу. Так и не успев прицелиться, я уронил лук — кровь заливала меня… И Женя тут же пришел мне на помощь — стал моим санитаром. «Море», которое я оборонял, вскоре покраснело: мы замывали рану, а заодно придумывали, что сказать родителям. Скоро моя губа закрыла нос, вздулась так, что я хорошо видел ее — блестела она, как линза в бинокле.

Мы уговорились молчать и даже поклялись, что никому и слова не скажем, как все это произошло. А ежели и спросит кто, поинтересуется, то так и объясним: бежал, споткнулся и расшиб губу об острый камень…

Но, видимо, еще ни одна война не обходилась без предателей. Уже вечером Броник, польстившись на конфетку, забыл об уговоре и рассказал нашей матери все так, как и на самом деле было. И я понял тогда: друзей не выбирают — ими становятся.

БЫЛЬ И НЕБЫЛИЦА

Как только сошел снег, мне чуть ли не каждый день приходилось быть свинопасом. Дело в том, что моя сестра Нина присматривала за колхозными свиньями — двумя черными породистыми хрюшками с уймой поросяток и тучным ушастым хряком, которого почему-то звали Джоном. Хороший был этот Джон: смирный, кроткий и очень уж общительный. К тому же любил ласку. Подойдет к костру: «Рех-рех-рех, хрю-хрю-хрю…» — просит, значит, чтобы почесали его. Пожалуйста! Но сперва я садился на него верхом, как конник, и он катал меня — благодарность зарабатывал. Даже рысцой бегал и галопом скакал. Сидеть на нем было мягко, и седла не надо. Джон сам возвращался к костру, ложился на бок, и я чесал его сколько ему хотелось. Он вытягивался, закрывал глаза, затихал и только изредка довольно похрюкивал…

Пас свиней я на выгоне, а чаще всего на ложка́х — там когда-то была пасека моего деда Андрея. От этих самых ложков и до болота, которое клином упирается в густой еловый лес, тянулась еле видимая канава. Когда-то она была глубокая и служила стоком вешних вод, но теперь берега ее оплыли и сплошь заросли крушинником и ольхой. Раньше, если верить старикам, по этой канаве подходили к деревне волки. Крали гусей, свиней, овечек — все, что угодит в зубы, попадет на клык. Если свинья была, скажем, тяжелая, не под силу зверю, тогда он брал ее зубами за ухо и уводил подальше в лес… Но это было когда-то, не теперь. И все же я на всякий случай усвоил кое-какие правила, которых следовало придерживаться мне как свинопасу. Вот, например, одно из них. Пастух, когда увидит следящего за добычей волка, не должен подымать крик, отбиваться надо молча. В этом случае волк не так в себе уверен, думает, что его не боятся, — потому не решится нападать. А ежели он почует шум, крик — быть беде. Бессилие и переполох пастуха подталкивают, торопят зверя, озлобляют его и придают решительности. Тут уж он не медлит, не ждет, покуда прибегут на помощь, — лютует…

Волков я, признаться, не боялся. И скорее потому, что дома у нас было охотничье ружье, из которого мне много раз приходилось стрелять самостоятельно. Более того, отец нет-нет да и брал меня с собой на охоту. Дичи мы, правда, не приносили. И только потому, что не попадалась. Мать говорила, что на меня, дескать, зверь не бежит и что я — горе-охотник… Да отец не обращал внимания на эти слова, и, когда открылась охота на тетеревов, мы снова зачастили в лес. Тетеревов в те годы было много. Вылетали они на опушку — там их токовище — большими стаями. Может, только потому и попадали кой-когда в наш ягдташ. Но моей заслуги в том не было — приманивал к себе косачей отец. Он ловко подражал им, чуфыкая точно так же, как и они. Глупые птицы: подлетают совсем близко, а бывало, даже и на шалашик, наскоро возведенный из еловых ветвей, садились, не замечая того, что в шалашике этом притаился человек с ружьем наготове…

Пас я свиней обычно не один. Федька Ткач, мой одногодок, пригонял двух овечек, Витька Клепень — телка, а Митька Буц и Лодик Медюха никого не пасли, но их не отогнать было от нас. Весной, конечно, хорошо возле костра. А тут еще компания такая. Митька с Лодиком приносили патроны, мы затевали стрельбу: кидали несколько патронов в огонь и отбегали… Трах-х! Трах-х! — рвались патроны, разбрасывая в стороны дымящиеся угли.

Так мы однажды перепугали деда Лаврена. Он часто приходил к пастухам, чтоб покурить, конечно. Своей махорки у него, видать, никогда не водилось, а ту, что приносили хлопцы, курил с охотой, чуть ли не млел от наслаждения… Так вот. Улучив момент, когда Лаврен, грея у костра спину, начал раскуривать очередную самокрутку, Лодик сыпанул в огонь горстку автоматных патронов. Сами мы успели отбежать, даже в межу полегли, а Лаврен не сразу разобрался, в чем дело… Ошеломленный неожиданной стрельбой, он, вобрав голову в плечи, резко метнулся в сторону, но тут же упал — страх сковал его всею, прижал к земле. Самокрутка еще раньше, у костра, выпала изо рта…